Страница 4 из 92
Степанов даже рассердился на Турина, словно тот все мог, но не захотел ничего сделать для их встречи. А почему он сам внимательно не посмотрел на проходящих женщин?.. Да потому, что даже и предположить не мог, что Вера — в городе. И как дурак сидел битый час у печки!
— Где она живет? — спросил Степанов, поднимаясь.
— Где жила, там и живет… Только не в доме, конечно, дома нет, а в подвале… Ты уж не туда ли собрался?
— Туда!
— Придется отложить… Во-первых, уже поздно, а она там живет не одна… Во-вторых, она уехала…
— Куда?
— В Красный Бор… Оттуда как раз один товарищ был с подводой, вот он ее и прихватил…
— Когда вернется?
— Завтра я отправлюсь по деревням, заеду за ней, вместе и вернемся…
Радость и досада одновременно охватили Степанова. Радость оттого, что Вера здесь, в городе, досада — что так нелепо он упустил ее и теперь вот жди целые сутки, пока она вернется из Красного Бора. А все-таки радости было больше, и, сразу подобревший к людям, Степанов вдруг проникся жалостью к невыспавшемуся другу:
— Ложись, Иван, ложись!
— Ты ел что-нибудь?
— Ел, ел… Ложись. Ты, значит, и хлебозакупом занимаешься?
— Хлебозакупом-то в основном и занимаюсь… Хлеб всем нужен…
Турин стал устраиваться на столе. Расстелил старое пальто, положил подушку…
— Ты на кушетке ложись…
Он уже расстегнул солдатский ремень, но в комнату, широко расставив руки и держа в них медный поднос с жареной картошкой, вошел инструктор Власов.
— Иван Петрович, — радостно сообщил Власов, — картошка! В райкоме партии жарил. Говорю, так и гак, гость из столицы. Дали под гостя. Садитесь, садитесь… Остынет!
Не спалось.
Степанов вышел на улицу. Его мучила какая-то безысходность, чувство, которого он не знал никогда, даже в тяжелые минуты на фронте. Города не было, и казалось, что одновременно с ним он безвозвратно потерял что-то…
Днем, возвращаясь со станции по узеньким тропкам, Степанов увидел неподалеку от большого холма, остатков дома, двух ребятишек. Железными прутами выковыривали они из груды золы и щебня плитки печного кафеля, обгорелые скобы… Попался медный подсвечник… Сковородка… Спорили, ссорились… Ненужное забрасывали как можно дальше… И подсвечник тоже полетел в сторону…
А холм этот — от дома, где жили Степановы. И подсвечник медный стоял у них на комоде. Ребята и понятия не имеют об этом. А через годы? Через годы уже никто не будет знать, что ходит по тем местам, где стоял дом Веры, их школа, живет там, где был небольшой сквер… Но город будет — просторный, светлый, многоэтажный. Будут квартиры со всеми удобствами… Отличный будет город!
В Дебрянске стояла ощутимая тишина. Ощутимой, вещной она казалась потому, что ясно, четко осознавалось: некому и нечему шуметь. Ни собак, ни радио, ни разговора, ни песен… Если посмотреть в сторону центра — три-четыре дымка над землей, над кирпичами. Кто-то в землянках еще не спал, сидел у железных печек… Люди в земле, как кроты.
Степанов свернул за угол и вдруг увидел свет в окне. Сначала не поверил. Но действительно, в окне такого же дома, какой занимал райком комсомола, горел желтоватый слабенький свет. Другое окно, видимо, как и полагалось, отделенное от первого перегородкой, не доведенной до самого потолка, еле светилось. Казалось, кто-то, вопреки позднему часу и правилам маскировки, зажег свет нарочно: пусть люди в беспредельной пустыне остановят взгляд на огоньке и порадуются, что есть, есть свет впереди!
Быстрее зашагал Степанов и вскоре остановился у освещенного окна. Такая же, как у Турина, «зала», дощатая перегородка, стол. Два полевых телефона в коричневых прочных ящиках. На столе — путаница проводов. Наспех прикрепленные к стене, они ведут в другую комнату. У стены, боком к окну, стоит среднего роста сухопарый человек. Полувоенный костюм защитного цвета, сапоги, широкий ремень, за который засунут палец левой руки. Что-то говорит, улыбаясь, поворачивая голову в сторону. Ага! Позади человека, у самой печки, — мальчик на стуле. Он ест картошку из походного котелка, зажатого между колен. Смотрит то на человека, то на картошку. Иногда поднимает голову, слушает. Свет лампы, стоящей близко к нему, падает на лицо — и тогда в глазах мальчика можно угадать настороженность и затаенную боль.
Мальчик доел картошку, что-то проговорил, видно благодаря доброго человека, и встал, собираясь уходить. Из кармана грязного ватника вынул смятую кепку, надел на голову… Человек подошел к нему, что-то сказал, похлопав по плечу. Наверное, это участие трогало душу мальчика, и все же, когда Степанов вновь увидел его глаза, в них по-прежнему стояли напряженность и затаенная боль… Может, они и слабели постепенно от этих неслышных Степанову слов, ласковых похлопываний по плечу, но, наверное, их было так много, настороженности и боли, что исчезнуть сразу они не могли…
Степанов еще раз посмотрел на человека в полувоенном костюме, на мальчика и скользнул взглядом по фасаду. Между окнами была прибита дощечка. В темноте скорее угадал, чем прочел:
Дебрянский
районный комитет
Всесоюзной Коммунистической
партии (большевиков)
— Я знал, куда ехал.
— И все же я хочу предупредить вас, товарищ Степанов, о трудностях.
— Простите, но о них, кажется, можно догадаться самому.
— Хорошо. Жилья предоставить вам не смогут. Разве только койку где-нибудь…
— Я уже устроен.
— Вот и ладно… По вашей специальности сейчас в городе делать нечего: школы еще нет.
— Заметил…
— Не думайте, что о ней будут заботиться другие. Прежде чем преподавать литературу и русский язык, вам придется заниматься вещами, имеющими к вашей профессии весьма косвенное отношение.
— Чем именно?
— Помочь выяснить, в каких селах мы можем немедля открыть школы. Составить списки детей в городе… Сколько ребят? Списки есть, но они неполны… Хватит ли нам бережанской школы? Тетрадей нет… Карандашей нет… Чернил нет… Всего не перечислить!.. Сходите пока на Бережок. Это слободка… Там сохранилась школа, но здание ее самовольно занято. Надо освободить.
— Хорошо.
Этот разговор происходил между Степановым и заведующей районо Галкиной, пожилой, с острым лицом женщиной.
Кроме районо в доме помещался райсобес и, судя по репликам из другой комнаты: «Мы этого делать не будем! У коммунхоза сейчас другие задачи!» — коммунхоз. Степанов и подумать не мог, что так жестко будет разговаривать со своим начальством, женщиной намного его старше, у которой время и невзгоды оставили следы на всем облике: морщины, толстые синие вены на больших, много поработавших руках… Но как только Степанов заметил нотки снисходительного сочувствия в ее голосе: «Бедняга! Угораздило же тебя из Москвы попасть в наш город!» — ожесточился в разговоре, хотя и сознавал, что поступает нехорошо.
Раздражало его и что-то еще в Галкиной, но пока он не мог определить, что же именно…
— Перспективных, стопроцентных работников у нас мало, — повествовала заведующая. — Некий Воскресенский уже старик, да и оставался здесь, у немцев. Я совершенно не знаю его… Кто он? Нужно познакомиться как следует, посмотреть. Прошу и вас — со всей армейской решительностью…
Заведующая была приезжая. Она и не догадывалась, что Степанов — дебрянский житель, и говорила как с новым здесь человеком.
Степанов уже знал, что среди районных руководителей очень мало местных, большинство было приезжих, пришедших с армией и из партизанских отрядов. Он понимал, что Галкина, относящаяся к незнакомым ей людям с некоторым недоверием, права. Бдительность необходима. Но в то же время он не мог не удивиться, что Владимир Николаевич Воскресенский стал «неким Воскресенским», человеком, гражданские качества которого требуют проверки. Вот она, Галкина, человек проверенный, безупречный, а всякие здесь личности, остававшиеся при немцах, это еще как сказать: может, сто́ящие люди, а может, и нет… Посмотрим, расспросим, заглянем в прошлое, сделаем выводы… Так, чего доброго, Галкина начнет копаться и в его жизни, и, хотя там не найдет ничего предосудительного, копание это было бы оскорбительно.