Страница 5 из 18
Замок открылся легко, без шума и какой-нибудь музыки — музыки больше всего боялся Ярослав, любили предки везде, где ни попадя, устраивать музыкальные шкатулки.
Ни продавать, ни убивать… Он всего лишь возьмет кое-что из этого заветного шкафа, самую малость. Не, ну в самом деле — не ждать же дядькиной смерти, какого-то там завещания — фу, как это некрасиво — ждать смерти родного человека ради выгоды! Пусть какая-нибудь стервятница вроде воняющей духами Марины этим занимается. А он не будет ждать ничьей смерти… И вообще, чего ждать, если ему надо именно сейчас, а не когда-нибудь? Он и жлобствовать не будет, он возьмет аккуратненько самую, может быть, слабую часть будущего своего наследства: вот этот двухтомничек про птичек, насчет которого все долдонит Димон, — почему не сделать человеку приятное, тем более если он готов заплатить баксами? Даже не так: возьмет один том, а один том пусть у деда будет. И никому не обидно, верно? Так, она? Она. Инглиш. Иллюстрировано Томасом Бьюиком… хоккей! А это что за фигня? Во, блин, да это ж дядькин штамп, вернее сказать, круглая печать: «Проверено Антоном Красновым», и в середине звездочка. Сапер, блин! Проверено — мин нет. Не мог уж себе экслибрис заказать, сэкономил… Не, ну вообще дела наклепал каких-то своих служебных печатей на чужие книги! Ярослав был слегка задет таким легкомысленным дядькиным отношением к его, Ярослава, будущим вещам…
Он обернулся в сторону огромной кровати под балдахином. Дядька лежал все так же страшно, лицом вверх, желтый, с полуоткрытым ртом, из которого временами рвался какой-то клекот. Эк тебя скрутило, Антон Григорьевич, мамани покойной брат! Вот так колотишься, колотишься, чего-то добиваешься и бац! Лежи потом вот такой желтый, как пергамент, на которых твои инкунабулы царапали или как их там? Палимпсесты, о! Молодец, Ярослав Михалыч, какие слова еще помнишь! А говорят, «гера» — она память отшибает. Врут, суки! Да, так, значит, возвращаемся к нашим баранам, то есть к делу. Несть греха… поскольку дядька все равно не сегодня завтра отдуплится, жалко старичка, честное слово… Вот это у нас что такое красивенькое? Ну, козел старый! Везде нафигачил пятиконечных звезд… «De origine mali», Уильям Кинг, 1702… Ладно, возьмем, так и быть. Уважим старика. Блин, ему бы отечественные книжки собирать, а эти — хрен разберешь… «Гипнероптомахия», — прочитал он. А марочка у издательства красивая была: якорь, а вокруг него дельфин обвился… Нет, это он не возьмет. О, вот наконец на русском: «„Левиафан“. Гоббс. 1864 год». Ну вот, уже хоть на что-то похоже, а то язык свернешь… Вот теперь хорош, пожалуй. Можно шкафчик-то и закрыть… Ну-ка, а это что за конвертик из крафт-бумаги? Кунст… Кунстхалле, Бремен. Альбрехт Дюрер. Всего-то две картинки. Мужик в берете, скулы торчат, как вон у дядьки Антона. Рахитичная дамочка, задушенная корсажем… Взять, что ли?
Но раздумывать было некогда — дядька шевельнулся на своей огромной кровати, промычал что-то обиженное. А ну как проснется, старый черт! Ярослав осторожно повернул ключ. Он был весь в холодном поту — не на шутку испугался, когда дядька зашевелился. Нет, блин, «гера» все же на нервы действует! На память нет, а на нервы действует. Если будут детишки, подумал Ярослав, закажу им, сукиным сынам, колоться. Скажу: что угодно, а это даже и не думайте, идиоты! Хотя… какие уж там у него детишки, откуда…
Сложив конфискованные богатства на журнальный столик, он со всеми предосторожностями подкрался к изголовью дядькиной постели, сунул ключи под подушку. Потом на цыпочках прошел к двери. Хватило ума не бежать сразу сломя голову, а еще раз бросить взгляд на порушенный им порядок в красном шкафу. Сейчас, когда кайф начинал мало-помалу проходить, он уже понимал, что совершает глупость, что рассчитывать ему особо не на что — если дядька заявит, куда надо, его вычислят сразу же. Но и менять свое решение он уже не мог. Что, в самом деле, за фигня, что сделано — то сделано. «Дак ведь посадят!» — шепнул ему внутренний голос. А и хрен с ней, отмахнулся он от этих нашептываний. Там тоже люди живут, и ничего. У нас страна такая….
Но вот со шкафом малость некультурно у него получилось: книжки-то он вытащил, а что после этого дырка образовалась — не заметил. Нет, надо исправлять — если и поймают, то хоть не сразу. Когда-то еще дядька хватится пропажи — в его-то состоянии. И снова Ярослав, обливаясь потом — теперь уже не от случайного, а настоящего, пронизывающего все его равнодушное к жизни существо, неистребимого страха, снова залез дядьке под подушку, снова открыл заветный дядькин шкаф, немного переставил книги, сунул в дырку ту самую, что понравилась — с дельфином вокруг якоря. Дырка все равно осталась, правда поменьше. Тогда он сдвинул книги поплотнее. Вот так было нормально. Безумству храбрых поем мы песню! Ну все, теперь хрен кто чего заметит! Кроме дядьки, конечно. А дядька, прямо скажем, не того. И Ярослав, любуясь делом своих рук, хихикнул с полегчавшим сердцем.
И, естественно, он не вспомнил о том, что ему наказывала Марина. Захлопнув входную дверь как получится, он, никуда, конечно, больше не заглядывая, сломя голову понесся вниз по лестнице.
А Антон Григорьевич спал беспамятным сном и видел в этом сне узкий кабинетик в Варсонофьевском, и невнятную, стоящую перед его столом фигуру, от которой жутко несло пропитавшей ее одежду мочой — так всегда воняет во внутренней тюрьме подследственный, у которого отбиты почки. А ради чего их отбили, ради чего человека арестовали? Уж не ради ли того, чтобы он, спасенный молодым следователем Красновым, подарил ему впоследствии один из томов «Истории птиц Британии» — тот самый, о котором мечтал еще его покойный отец…
Впрочем, как раз об этом-то сон ему ничего и не говорил…
Глава 2
Конечно, Игорь Альфредович Решетников сделал ошибку, поместив то свое дурацкое объявление: «Состоятельный иностранец приобретет книги по орнитологии и вообще о птицах», — это было совершенно очевидно. Только теперь, разведав все как следует насчет хитрого рынка торговли антиквариатом с заграничными «благодетелями», он понял: ты лишь начни искать, начни дело, а все остальное само поплывет тебе в руки — были бы средства и идеи. Ну и, конечно, немного удачи. Но понял он это, как говорится, задним, увы, умом. Вообще-то на книжном рынке Игорь Альфредович был не новичок, как могло кое-кому показаться. И вовсе не лох — пусть на этот счет никто не обольщается, наблюдая его барскую вальяжность.
Он начинал ужасно-ужасно давно, когда был еще никто, скромный учителишка-словесник в драном пальтишке и лоснящемся, заношенном шевиотовом костюмчике. И ходить бы ему так до века, если бы не начались в стоячей жизни родного государства всякие революционные процессы, особенно заметные в столице. Начинал он, если хотите знать, с макулатуры. Помните, был такой порядок: сначала сдаешь макулатуру, тебе за нее, кроме копеек, дают талончик, соответствующий сданным килограммам. Как двадцать кило набрал получай право на приобретение чего-нибудь дефицитного: Дюма, Дрюона, Проскурина какого-нибудь, на худой конец. Игорь Альфредович тоже сдавал макулатуру, мечтая, правда, не о Дюма и тем более не о Проскурине — он хотел собрать библиотечку поэзии: Пастернак, Цветаева, Мандельштам. Книжки по поэзии очень нравились девушкам, а к девушкам Игорь Альфредович относился с очень большим интересом… И вот обратил как-то Игорь Альфредович внимание на то, что приемщики — неграмотные алкаши, из тех, кого раньше называли старьевщиками, бракуют половину приноса у всяких там бабушек-старушек. Потому как бабушки-старушки сдавали большей частью никому в советской стране не нужные книжки в толстенных переплетах. Переплеты эти приемщики должны были отрывать, выкидывать — сплошная морока, газеты для них были во много раз предпочтительнее. И когда старушки, бросив у стен приемного пункта с таким трудом принесенную тяжесть, несолоно хлебавши ковыляли домой, умный человек Игорь Альфредович кидался к этим никому теперь не интересным связкам, жадно развязывал стягивающие их бечевки. Так, что нам сегодня господь послал? 2-е издание полного собрания сочинений Ленина, печатается по постановлению… под редакцией тов… Не бог весть что, хотя и это может кому-нибудь понадобиться: книжечки-то давным-давно изъятые, с не выкорчеванными еще остатками всякого троцкизма и прочей крамолы… «Четьи минеи». А вот это уже другое дело! «Путешествие цесаревича Николая Александровича» — эту и букинистический, пожалуй, хорошо возьмет, не каждый день встретишь… Ого, «Деяния Св. Апостолов»… Да если ты не дурак, да приложи малость руки, чтобы книги выглядели поновее, да придержи их, если можешь, в своей библиотеке — не для чтения, конечно, а как обменный фонд… Стоило Игорю Альфредовичу вовремя сообразить все это, как пошло у него дело, поехало, да так, что и работа никакая ему не нужна бы была, если бы не борьба родной власти с тунеядством. Мало-помалу начал Игорь Альфредович ощущать себя не жалким жучилой, а чуть ли не спасителем родной культуры, начал мечтать о свободных рыночных отношениях, представляя их точно такими, какими они складывались под его и других таких же, как он, жучил полулегальным воздействием: он, Решетников, подбирает брошенные дураками книги и перепродает их или выгодно обменивает, а государство его при этом не трогает — не только не мешает ему, а даже как бы и любуется его культурно-охранительной деятельностью.