Страница 15 из 18
— А чего ж он не бежал? — спрашивал захваченный этим необыкновенным рассказом старшеклассник Костя. — Если он вышел?
— А куда ему было бежать? — усмехался Антон Григорьевич. — От КГБ, брат, не убежишь…
Мать, когда начинались за столом эти байки о суперталантливых чекистах, тревожно смотрела на отца — она знала, как отец дома говорит о Лубянке, где ему некогда довелось побывать, что называется, не по доброй воде, и отец всегда успокаивающе накрывал ее руку своей. Костя не помнил, когда Антон Григорьевич появился у них в доме, это было, наверно, в самом начале хрущевских времен, во всяком случае, сопоставляя сейчас кое-какие факты, вспоминая, как отец говорил матери: «Он мне помог, когда был в силе, и я ему должен помочь, когда он в немилости». Меркулов понимал, что отец чувствовал себя чем-то Антону Григорьевичу обязанным. Смутная история о том, как Дмитрий Сергеевич Меркулов был в первые послевоенные годы арестован по подозрению в контрреволюционной деятельности, а потом неожиданно для всех освобожден, потому что следователь оказался вполне приличным человеком и так же, как и отец, страстным собирателем книг, — эта история нет-нет да всплывала иногда в их доме. Во всяком случае, Константин Дмитриевич, собиравший ее для себя по кусочкам, в конце концов смог восстановить ее полностью. И действительно, оба они — и Антон Григорьевич, и отец — особенно любили говорить о книгах, и тут им чаще всего приходилось вылезать из-за стола, уединяться, чтобы не мешать всем остальным своими фанатично-самозабвенными рассказами о фолиантах, инкунабулах и палимпсестах, издательстве Сабашниковых, библиотеке Вольтера, местонахождении книг Ивана Грозного…
Как бы то ни было, Антон Григорьевич Краснов не был ему чужим человеком, и, конечно же, выслушать его, хотя бы ради того, чтобы почтить память отца, Константин Дмитриевич был обязан.
— Костик! — услышал он в трубке невеселый голос старика. — Я не отвлек тебя ни от чего? Ты не думай, я еще все пока понимаю, я много времени у тебя не отниму…
— Да что вы, что вы, Антон Григорьевич! Я всегда рад вас слышать. Как вы себя чувствуете?
В трубке возникла пауза, сопровождаемая каким-то скрипом, каким-то кряхтеньем.
— Эх, Костя, неважно я себя чувствую, годы, мальчик, годы берут свое… Тебе этого еще не понять… Но давай не будем о моих болячках, ладно? Я ведь сам, можно сказать, судейская крыса, знаю, что такое заместитель Генпрокурора, да еще в такое смутное время…
— Ну уж, вам ли про время-то? — засмеялся Константин Дмитриевич. Разве нашу смуту с вашей сравнишь? Ну, так что вас заставило мне позвонить? Ведь не просто желание поговорить о том, что было раньше и что сталось теперь, верно?
— Ох, Костя… Ограбили меня… Понимаю, что не совсем по адресу, да больше мне вроде и кинуться не к кому… Как будто кто-то знал, что я больной, что я одинокий… Я думаю, пришли ночью, сволочи, а я после уколов — как в беспамятстве сплю… И, главное, что взяли-то! Не деньги… взяли несколько книг, понимаешь? И, главное, у меня даже нет сил проверить, сколько именно их пропало.
— Это что — очень дорогие книги? — сочувственно спросил Меркулов.
— Целое состояние, Костя. Но разве в цене дело? Ведь книги — они для меня как дети. — Он чуть не плакал. — Прости, что отвлекся… Я пока обнаружил пропажу четырех, но таких ценных, что нисколько не удивился бы, если бы оказалось, что больше вообще ничего не украли! Однако украли и еще, и я даже не знаю, как с этим быть и как тебе рассказывать. — Теперь слезы в словах старика звучали совершенно явственно.
— Ну расскажите как-нибудь, — поморщился Меркулов, показывая Турецкому глазами: извини, мол, бывает. Старик со своей обстоятельностью явно не вписывался в их напряженную жизнь. — Надеюсь, я пойму.
— Ты слышал, наверно, о папке из бременского Кунстхалле? Уже, кажется, все газеты писали, по телевизору показывали…
— Что-то вроде слышал… А, про капитана, который привез в качестве личного трофея папку рисунков Дюрера… Дюрера, кажется, да?
— Совершенно верно. Ты, Костик, правильно все вспомнил. Так вот, про это, конечно, никто не пишет и по телевизору не показывает, но два рисунка из этой папки в свое время оказались у меня. Не спрашивай меня как, хорошо? Главное, когда я услышал, что есть намерение передать рисунки немцам, то приготовил свои, чтобы переслать их в Министерство культуры, имея в виду, что их присовокупят… Так вот, конверт с этими рисунками Дюрера пропал тоже!
— Подождите, подождите, Антон Григорьевич, — вдруг проснулся в Меркулове сыщик. — Почему вы решили, что вас именно обокрали? Ну, убирались и переложили с места на место… И потом, даже если принять версию, что вас обокрали, — почему вы считаете, что если вас обокрали, то это произошло только что? — Вопросы эти имели и второй, скрытый смысл: послышалась ему в жалобе Антона Григорьевича какая-то старческая мнительность. Конечно, вслух бы он этого не сказал, но не подумать не мог: возраст у человека, голова уже не та, мало ли что там могло произойти на самом деле…
Но Антон Григорьевич тут же и развеял эти его сомнения.
— Ты понимаешь, Костик… замки! Замки у меня старые, несовременные. Один — типа английского, сам защелкивается, как в «Двенадцати стульях». А второй — только ключом. Хоть изнутри, хоть снаружи, но только ключом. За мной тут женщина одна присматривает, соседка… Ну, это неважно. Так вот, она утром пришла, а замок открыт. Она мне сразу сказала, да я как-то значения не придал, а потом, как пропажу-то обнаружил — вспомнил…
— А как вы ее обнаружили?
— Да все конверт этот с рисунками… Он у меня в шкафу стоял, где самые ценные экземпляры…
Старик снова был готов рассказывать о том, как он относится к своим сокровищам. Константин Дмитриевич пресек этот позыв на корню:
— А не могло так получиться, что замок просто не закрыли?
— Могло, конечно, — не стал спорить старик. — Но мы с соседкой уже посмотрели, хотя ты даже не представляешь, Костик, каких трудов мне после уколов стоит добираться до двери… Так вот, рядом с этим замком — следы взлома. Орудовали, похоже, фомкой, каким-нибудь ломиком. Ответная часть замка выдрана чуть ли не с мясом… Просто ужас, какое время настало, Костик… Никогда так не было, честное слово…
— Так, насчет взлома вы меня, пожалуй, убедили, дядя Антон, не обижайтесь — профессия такая, все на зуб пробовать. Да что я вам объясняю… Теперь вот вы что еще мне скажите, только опять же умоляю вас не обижаться… Почему бы вам не обратиться для начала, скажем, в местное отделение милиции? В свое? А я бы им позвонил, проконтролировал, чтобы все было как надо. А? Только поймите меня, дядя Антон! Я вовсе не отказываю вам в помощи, упаси господь! Но я же прокурор, а здесь нужен нормальный следователь, «с земли», как мы говорим. Он мигом включится в дело, выявит всех, кто мог оказаться причастным… А может, и как-то иначе, по своим каналам выйдет на похищенное…
— Погоди, погоди, Костик! Я, конечно, давно уже не орел, но и в маразматики пока не записывался. Я ведь почему позвонил тебе? Как раз потому, что мне в обычную милицию обращаться ну никак не с руки… Я думаю, если ты захочешь — ты меня поймешь. Коллекция — это ведь дело такое… не всегда ко мне попадают предметы… как бы это сказать… чистые. Это не значит, что я скупаю краденое, но бывает, бывает, что и согрешишь перед совестью… Мы, коллекционеры, люди не вполне нормальные, это верно… Но я другой раз думаю в таких случаях: у меня вещь целее будет. А потом все равно ведь вернется государству… А что, по-твоему, лучше б было, если бы какой-нибудь жулик музейную или библиотечную вещь за границу продал? Вот хоть тот же Дюрер… Он ведь не совсем законным способом ко мне попал, но у меня он целый и сохранный… был… И, кстати, если кто-то разнюхает, что эти листы похищены — это целый международный скандал, поверь мне, Костя!
Меркулов подумал, что уж сейчас-то он точно должен кончать этот разговор: старик явно уговаривал его, заместителя генпрокурора, узаконить право коллекционера на приобретение краденого. Потому и милицию привлекать боится. Стало быть, милиции боится, а генпрокуратуры нет? Просьба старого друга семьи ставила его в ужасно неловкое положение: и согласиться нельзя, и отказать старику он тоже не вправе. И тут же, едва старик снова заговорил, понял, что снова ошибся, подумав об Антоне Григорьевиче не совсем хорошо.