Осень без любви

«Теперича опишу все по порядку. Когда этим летом утонула в речке жена Василия, так он сразу и слег. Раньше-то побаливал, но держался, а тут такое горе. Его бы куда-нибудь свозить, может, и пожил бы еще, да где денег возьмешь, последние три года он не работал по болезни и получал крохотную пенсию. На питание да на кой-какую одежонку только и хватало. Две недели назад мы схоронили Васю, отмучился бедный. Гришу, дитятко его, хотели в город в приют отправить. Сказывают, там хорошо, а я, грешная, не дала, как подумала, как же он там махонький один-то среди чужих жить будет. Они-то говорят, мол, чему ты его старая я безграмотная научишь. Испортишь ребенка, и все, мол, там он человеком будет. Может, оно и так. Только Гриша не хочет: привык ко мне, он ведь все время у меня жил, пока Вася болел. В сельсовете грозятся в суд на меня подать, что Гришу-то не отдаю, а я пока хожу, не отдам, вот как в землю сырую положат, тогда уж без суда сделают свое дело. Ты, Демьянушка, пропиши, жив ли, здоров ли? А если так, приезжай, ты теперь один для Гриши родной. Вам вместе держаться нужно. В деревне у нас все по-старому, лето в этом году выдалось сухое, дождей совсем не было, все пожгло на корню. Приезжай, коли дело так повернулось».

На этом письмо заканчивалось. Долго сидел Демьян, рассматривая мятые, исписанные карандашом тетрадные листочки письма, рассматривал конверт, залапанный и тоже мятый, видать, несколько раз распечатываемый (были видны следы подклейки), и не мог унять дрожь в теле. Потом он оделся и пошел к морю.

Море было свинцово-серо и задумчиво тихо. От воды тянуло легким, пощипывающим холодком. Над водой висело серое, густое, облачное небо. Лето подошло к концу, и вот-вот должны были прийти холода. От горизонта, где смыкалось море и небо, бежали волны. Натыкаясь на берег, они шипели, и море, казалось, о чем-то рассказывало нудно и сбивчиво.

Демьян сел на выброшенное волнами бревно и стал смотреть вдаль. Было тягостно и больно на душе. Известие о смерти брата холодило сердце. Он думал о своем детстве, о матери, умершей, когда он был совсем маленьким. Вспомнил об отце, погибшем на фронте, вспомнил, как тот, навсегда уходя из дома, просил слушаться мачеху и помогать ей во всем, а главное, любить младшего брата и, если чего, стать ему вместо отца. Прошлые причины разрыва с братом, теперь после его смерти, в минуты, освещенные памятью об отце, показались Демьяну незначительными, и раскаяние, искреннее, по-русски мучительное, охватило его.

«Он-то там без копейки горе мыкал, а я тут с жиру бесился, — корил себя Широкин. — Что это я, сволочь, писем не писал, десятку брату не отправил? Утопиться тебе пора, Демьян, от такой бесчеловечности».

Широкин поднялся и медленно пошел по берегу, потом свернул и зашагал от залива в глубь тундры. Под ногами похрустывала сухая подушка пожухлых трав. Тундра, пропитанная гарью дымившего торфяника, напоминала выжженное огнем поле стерни. Из-за облаков выглянуло солнце, оно было высоко и светило ярко, не понимая мелких и больших бед человеческих.

Широкий ходил по высохшей, пропахшей дымом тундре и думал, спрашивал у себя: «Как же так получилось, что на разгул да попойки ума хватило, а вот на заботу о ближнем — нет? Как же могло получиться, что забыл о самом святом в жизни — о наказе отца?»

Домой Демьян вернулся под утро следующего дня, долго, обстоятельно говорил с Елизаветой, которая, к счастью, поняла его, спокойно собралась и ушла, а Маша вгорячах назвала его сердобольным олухом, а потом извинилась, попросила денег на дорогу. С Елизаветой они давно решили поехать на прииск, где думали найти достойных себе спутников жизни.

Три дня Демьян пробыл в пути: день летел до Москвы, день ехал на поезде до станции Разуваевки, откуда до деревни рукой было подать, и день добирался до дома, на попутных машинах. Подошел он, уставший, пыльный, к дому, в котором родился и рос до пятнадцати лет, и не узнал его. Раньше дом вроде, большой был, просторный, а теперь съежился, покосился, по «пуп» влез в землю и почернел от времени. Постоял Демьян, постоял у калитки и пошел через улицу к бабке Нюре. Как увидела та его в окно, так в выскочила распатланная вся, заковыляла навстречу с руками, вскинутыми к небу.

— Вернулся!.. Все ж таки, отыскался и вернулся!..

Так стара была баба Нюра, так стара, что одной ногой уж переступила через саму жизнь. Морщинистое, маленькое личико бабки с ввалившимися бесцветными глазами пугало своей неземной бледностью.

— А я уж и надеяться забывать штала. Как-никак давно отпишала. Оно, вишь, гошподь помог, нашелся.

— Где Гришутка-то? — спросил Демьян.

— Да на улице, прибежит вот-вот. Он все лето ш пацанами по улице швишет… Бойкай, не приведи гошподь…

Баба Нюра стала накрывать на стол, а Демьян умылся, присел на табуретку у окна и, поглядывая на деревенскую улицу, на родной отчий дом, потихоньку плакал. Сколько человеческих жизней связано с домом, — жизнь отца, жизнь матери, мачехи, брата, его жены.

Через пару недель Демьян Широкин стал собираться назад на Чукотку. Тяжко ему почему-то было жить в родной деревне, воспоминания ли о голодном военном детстве тяготили душу или еще что? В опустевший братов дом он так и не заходил, боялся чего-то.

Маленький Гришутка успел привязаться к Демьяну. Все эти дни они были вместе, ходили в лес, на речку. Демьян не скупился на всякие бесхитростные деревенские сладости: пряники и конфеты, что продавались в магазине, и на различные обновки: штанишки, рубашки.

— Коль уж ты так решил, — ввалившимися внутрь рта тонкими губами шамкала бабка, — так ты уж и уедешь. Ты весь в отца — наштырный. Бывало, в детштве чего не так шделаешь, мачеха-то пилит-пилит тебя, а ты знай за швое, опять не так делаешь. Она-то за это тебя и изводила, и не любила, царштво ей небешное, злая была. А то пожил бы, ушпеешь, еще нахолодишься там, на Шевере.

— Да нет уж, поеду. Как вы тут в пыли да в жаре живете? — ужасался Демьян. — Хотя и у нас в этом году тяжелое лето было.

— Это недавно пыльно-то штало. Что-то поблизошти штроють, вот машины и шнуют. Раньше-то бывало… Теперь белье на улице повесишь, оно черным от пыли штановится. Ты там, на Шевере-то, Гришутку береги и в шадик детшкий помешти.

— Помещу, человеком будет.

— На мои-то похороны не приезжай, далеко больно. Родштвенников у меня много, ешть кому в землю положить, отработала, отжила я швое.

Демьян вздыхал, курил и жалел бабку. В детстве, когда мачеха выгоняла его из дому, баба Нюра брала его к себе…

— Я, баб Нюр, помогать вам буду. Деньги у меня есть, не сумлевайтесь, — хриплым виноватым голосом обещал Демьян.

Щеки у бабки слегка розовели, она сердилась, трясла мелко седой головой и говорила:

— Будет тебе молоть-то. Зачем мне деньги? Козочку вон шошеди обещали подарить и буду я над ней хлопотать. Мне без хлопот-то нельзя. За детем-то хлопотать мочи уж нет, а за козочкой еще шмогу. Подраштет, так молоко будет. Молоко-то у ваш там ешть?

— Есть, кажись. Я никогда не брал его.

— Ты Гришутку шправно питай. Кровь-то у ваш едина, отцовшкая.

Вернулся Демьян Широкин на Чукотку, а тут уж осень в разгаре, холодно и дожди день-деньской идут. «Летом, когда надо, ядрена вошь, не шли, — сердился Демьян, — а теперь их не остановишь».

Через несколько дней после приезда пошел Демьян устраивать Гришутку в поселковый детский садик. Садик был маленький, размещался в ветхом низеньком домике. Посмотрел Демьян на облупившиеся стены, на жирные дождевые подтеки на потолке и не по себе ему стало.

— Как же в такой берлоге детям можно жить? — спросил он у заведующей.

Уж немолодая, полная женщина с сырым веснушчатым лицом развела беспомощно руками:

— А бог его знает. Как мы будем зимовать?! Обещали в этом году в новое помещение перевести, да запоздали со строительством, здесь зимовать будем. Теперь вот бегаю, чтобы деньги на ремонт отпустили, а толку что? — нет, говорят, нет, и все тут.