Осень без любви

Я думал, как велик этот мир! В Латинской Америке теперь ночь, и где-то молодая женщина ласкает любимого, и тот, опьянев от ее ласки, опьянев от своей любви и страсти, потерял ощущение времени; а в Африке вождь племени вымаливает у богов заступничества от болезней, и его сковывает страх перед могуществом бога и времени; в Лондоне, на бирже разорился очередной маклер и будущее время для него ненавистно; в Лувре перед картиной Эдуарда Мане заезжий турист познал истину, время зацвело и запело в нем.

Увлеченные разговором, мы совершенно не обращали внимания на сеть. Она как-то неожиданно дернулась, что-то под водой ухнуло, и крупные волны побежали во все стороны.

— Ого! — удивился Семенович и с горящими глазами по-мальчишески проворно кинулся к воде.

За скользкую, мокрую и довольно толстую капроновую веревку мы стали подтаскивать сеть к берегу. В ней ничего не барахталось, не рвалось на свободу, но тащить было так тяжело, будто в сеть запутался огромный топляк.

— Нет, это не нерпа, — прошептал Семенович, — нерпа хлещется в воде как очумелая. Бывает, гоняется за рыбой у берега и — в сеть…

Вот показался из воды первый стояк — полутораметровая палка с грузом на конце, мы стали тянуть осторожнее. Несколько гольцов, оказавшись на суше, забились судорожно о гальку, и было такое ощущение, будто несколько человек вразнобой захлопали в ладоши. Попалось еще три кетины, а потом из воды показалась огромная рыбина. Она ртом зацепилась за сеть и безвольно, покорно тащилась за нею. Странно было видеть почти двухметрового гиганта. Спина у рыбины была темноватой, а чешуйчатый живот и бока почти алыми, и от этой алости порозовела, будто от крови, вода у наших ног. Не саму ль зарю мы тащим из воды?

— Ча-вы-ча! — ахнул Семенович. — Сколько лет ловлю здесь, а второй раз такая попадается. Это ж редчайшая в наших краях рыба.

Рыбина лежала в воде и не шевелилась, не то она устала, не то обреченно ждала конца, и розовый ореол обрамлял ее, как нимб голову святого.

— Пускай она плодится, — сказал Семенович.

Мы толкнули рыбину на глубину, и она, разом встрепенувшись, тут же исчезла.

Возбужденные, весело посмеиваясь, мы стали распутывать сеть, потом долго тщательно устанавливали ее на прежнем месте, и когда подошли к костру — ахнули. Из котла, в котором варился знаменитый рыбий плов, валил дым, будто кто бросил туда дымовую шашку.

— Вот те поели сверхвкусного блюда!.. — сокрушался Семенович. — Ты, Евгения, не обижайся, мы сейчас новый заварганим прямо из свежей рыбки.

Потом я опять пошел к запруде за водой, а Семенович принялся чистить кету.

Тумана почти не было. Кое-где он лежал седыми клочьями, застряв в оврагах и лощинах. Солнце заполнило мир, и голубизна неба после мрачной серости была такой желанной. И эта солнечность дня, голубизна неба воспевали что-то, и вместе с ними хотелось самому петь, возвеличивать хорошее и доброе, прославлять мудрое и истинное, звать за собой и самому идти к прекрасному.

Когда я подошел к костру, Семенович, видно, не переставал думать о том, что его волнует и теперь, сказал задумчиво:

— Тогда, весной, в День Победы, помню, тепло и солнечно было, прямо вот как сейчас. Природа она тоже что-то да понимает.

И я помню тот день. Все, все помню, — как работали в те военные годы, как голодали, как ждали вестей с фронта, как ждали победы, а она уже приближалась, она была уже видна, и дух ее витал над селом. Мне было чуть больше двух лет, я помню, как пришел тот день. Помню: наша соседка, у которой в войну умерла дочь, а на фронте в танке сгорели три сына, шла мимо с малолетним внуком и, увидев меня, заголосила; вышла моя мать и тоже заплакала не то от радости, что пришла долгожданная победа, не то от горя, что уж не вернется наш отец; как потом, когда уж успокоились женщины, заревели мы с бабкиным внуком.

Нет в живых ни моей матери, ни бабки Шуры. Куда ж они ушли, все те, кто защищал и растил нас? Куда уходят?

В юности моей страстью было чтение книг по истории. Я читал все подряд, и все поражало мое воображение: и восстание Спартака, и буддизм, и погребения в Триалети, и образ полуобнаженной богини целомудрия средневекового Цейлона Патини-Деви, и Троянская война, и казнь Марии Стюарт, и зверства императрицы Цыси. В голове моей все перемешалось, все перепуталось, и я боялся жить. Когда я только приехал на Чукотку, совершенно ничего не зная о ней (в детстве, правда, видел кино «Алитет уходит в горы»), и когда оказался в тундре — был поражен обилием растений, хорошо знакомых мне. Тут росла ромашка, иван-чай, трищетинник, щавель, дикий лук, полынь, карликовая березка, карликовая смородина, шиповник, ольшаник, ивняк, стелющийся по земле карликовый кедр — стланик. Меня окружал мир с детства знакомых мне растений, но все они были в десятки раз меньше тех, что росли на материке — это был мир карликов, и я был среди них Гулливером. Правда, попадались отдельные особи неимоверной величины — осока в рост человека и ромашки с такими большими лепестками, что по величине только чуть-чуть уступали лепесткам знаменитого тюльпана Уайта-Триумфатора. Откуда пришли эти растения? С материка? Постепенно приспосабливаясь к скудным землям и суровому климату и превращаясь в карликов или наоборот, отсюда они начали завоевывать землю, разрастаться, увеличиваться? Вообще-то это для меня было не столь уж важно. Главное — поражала стойкость растений, приспосабливающихся к жизни на суровой земле. Всякий раз, когда я смотрю на эти растения, — символ мужества, — любовь к жизни переполняет меня.

К костру по отливной полосе подъехал «Бобик», старенький, с латаным тентом и дребезжащими погнутыми дверками. За рулем сидел Олег Степанович Сорокин, начальник райсельхозуправления.

— Давай-ка, дружок, собирайся, — вылезая из кабины, вместо приветствия, обратился он ко мне. — Звонил твой начальник, велел срочно возвращаться домой. Совещание у вас там какое-то.

— А вы, Олег Степанович, так все не можете бросить свою колымагу? — пожимая руку приехавшему, спросил Семенович. — Новую-то бережете.

— Добью одну и примусь за другую. Как вам спалось?

— Спалось ничего. Распогодилось, стало совсем хорошо.

— Ты поторопись, часика через два самолет будет. Нам до поселка еще полчаса добираться, — подгоняет меня Сорокин.

— Плов как же, вот-вот готов будет.

— Ничего, Семенович, приедет он к нам на следующее лето, подгадает такое время, чтоб совещаний никаких не было, мы уже его и попотчуем.

— Мы чавычу тут поймали, здоровенную, так насилу на глубину столкнули. — Я руками показал длину и толщину рыбины.

— Молодцы! Ведро икры в ней, вот и посчитайте, сколько мальков появится. Глядишь, лет этак через двадцать начнем промышлять.

День был чист и ясен. Солнце, уже высоко поднявшееся над землей, прогрело воздух. Горьковатый запах ольшаника, что рос неподалеку, прямо на пологих берегах, подступил к нам и вместе с запахом чая, дыма костра пьянил и возвеличивал.

И уж в дороге, когда Олег вез меня на аэродром, этот запах был во мне вместе с проведенной всего одной ночью на рыбалке, у Семеновича, которого я раньше не знал.

А небо было голубо-голубо, и солнце светило, и это был самый теплый день на Чукотке.

Так уж получилось, что только через три года я вновь побывал в этих местах.

Первым делом созвонился с Олегом, который теперь занимал высокий пост и нужен был мне по служебным делам.

Он принял меня в кабинете. Олег Степанович располнел, стал более степенным, и я сказал бы, даже важным. После традиционных вопросов о семье, здоровье, работе обсудили служебные дела, потом вспомнили о моем последнем приезде, и я спросил о Семеновиче, том хромом рыбаке, с которым довелось провести одну ночь на берегу залива.

— Весной умер, — спокойно ответил Олег. — В одночасье, — не болел.

— Вон оно как! — выдохнул я, и легкий холодок пробежал по моему телу.

— Если желаешь, посмотри школьный рыборазводящий завод — его детище. О заводе ты, наверное, читал, районная газета писала и даже «Комсомолка».