Страница 36 из 70
С детьми у меня хорошо… Дочка вышла за инженера и живет в Магадане. Про старшего сына ты знаешь, а младший поступил в летное училище. Начальство не нарадуется им, присылают мне одни благодарственные письма.
Елизавета вдруг замолчала, поняв, что расхваливая своих детей, она тем самым ранит Марию Ивановну, у которой сын оказался в тюрьме.
Долго молчали, каждая женщина думала о своем. Потом еще выпили понемногу.
— Я тебе сейчас письмо прочитаю, которое совсем недавно прислал Сергей Павлович, — Елизавета поднялась, порылась в столе, потом села на место и принялась не спеша читать: «Здравствуйте, дорогая, счастливейшая из всех людей Елизавета Акимовна! Пишу вам с радостью и счастливым упоением. Живу я очень хорошо, как хорошо живут только счастливые люди. Купил дом за городом, рядом с лесом. Сад у меня в цвету всегда. То сирень цветет, то яблони, то розы. Вырыл я бассейн, лебедей белых завел — счастливая гармония в душе запевает, когда смотришь на них. Почему мы, люди — не лебеди?!
Работа моя спокойная и денежная, больше некоторых инженеров получаю. Теперь пишу свои северные автомемуары. Люблю по утрам смотреть на море. Дышится так легко, что сердце плавится от счастья!
С женой все хорошо, хворь ее прошла, и она очень счастлива. Шлет тебе поклон и поклоны знакомым».
Елизавета перевела дух, глаза ее светились. Потому, как она легко читала, видно, что письмо она читала много раз и почти выучила его наизусть. В душе Марии Ивановны тоже радостным отсветом отозвалось это письмо, хотя и было оно на слух написано гладко, но чувствовалось, что писал его неграмотный, малообразованный человек.
— Из каких мест письмо? — спросила она.
— Из деревни, из-под Ростова.
— Да какое ж там море, степь, сушь, лесов нет… — удивилась кассирша.
— Ну и что, что нет? — спокойно ответила Елизавета. — А для него есть…
— Сомневаюсь я, чтобы он раньше в газете работал, по письму не похоже.
— Работал, работал, я точно знаю, и большим начальником. Просто отвык уж от всего. Я вот книг не читаю, радио не слушаю, телевизор мало смотрю, чтобы не волноваться. Нынче и книжки тяжелые пошли, и кино… Так, представляешь, разучилась почти писать, буквы не получаются и всякие запятые не знаю, где ставить, — Елизавета засмеялась. — Беда и все. Читать-то некогда… — Женщина глубоко вздохнула, — работаю и работаю… Я шью хорошо, и ко мне люди валом валят. Вяжу, вышиваю и по этой части опять же заказов много… Надо ж сыновьям помогать, да и без работы я уж не могу, и время так быстрее летит.
— Что ж это за вера, что от нее люди глупеют? — спросила Мария Ивановна.
— Ну что, что глупеем, мы ж не академики какие…
— Ты, правда, веришь в эту игру?
— В игру-то верю, — спокойно, как раньше, ответила Елизавета. — Верю, потому что она мне помогает, и в работу тоже верю, потому что без нее не могу.
Кассирше, все время внимательно наблюдавшей за Елизаветой, пришла неожиданная мысль, что беда с ее сыном стряслась от того, что он не был приучен к труду, что и она, прожив половину жизни, лучшую половину, фактически так и не работала; она не связала ни одного платка, не сшила ни одной рубашки, не построила дома, не сварила кастрюли борща для других, не побелила стен ни в своем, ни в чужом доме. «Вот в чем моя беда, — подумала она. — Я пустоцвет, человек-трутень».
— Елизавета Акимовна! Ты помоги мне, ты научи меня чему-нибудь, хоть рукоделию какому-нибудь. Мне уж до смерти надоело билетики продавать, я хоть что-то сделаю своими руками.
Мария Ивановна смотрела на Елизавету так, что у той защемило сердце.
— Да я с радостью, с самым великим удовольствием…
— Спасибо, только про игру я так скажу, не лежит у меня душа к ней. Гадко все это и глупо… Бросай и ты чепухой заниматься.
Елизавета молча поднялась и принесла еще одну бутылку вина.
— Ты что, мы ж сопьемся! — воспротивилась Мария Ивановна.
— Пря-м-о-о… В коем веке выпили и уж сопьемся. Я вот еще сыновью музыку включу.
Елизавета прошла во вторую комнату и принесла маленький японский кассетный магнитофон. Она положила его на стол и нажала клавишу пуска. Веселая музыка заполнила разом всю квартиру. Мария Ивановна понимала, что жить так, как раньше, она уж не сможет, но и по пути, к которому ее призывала Елизавета, не пойдет.
Не только сыновье горе заставило ее переосмыслить свою жизнь, но и эта случайная встреча. Бывает же так, что годами видишь счастье в одном, а выходит, что оно в другом, и понимаешь это неожиданно и, может быть, поздно.
В голове у Марии Ивановны от выпитого туманилось. За многие дни терзаний на душе было просто, покойно. Верилось в хорошее, потому что только в хорошее хотелось верить.
— Елизавета, давай всегда с тобой дружить, — стараясь перекричать музыку, сказала кассирша.
— Давай, я завсегда рада…
Северная светлая ночь сочилась белизной в окна квартиры. Где-то в бесконечной плоти времени уж зарождался день, новый, еще никем не прожитый день. Что принесет он людям?
Мужчины, рожденные в январе
В апреле, когда уже ярко светило солнце и с крыш свисали длинные, слегка изогнутые, точно турецкие ятаганы, сосульки, когда воздух, повлажнев, нес в себе горьковато-сырой запах земли, когда ночи стали до того короткими, что не успевало темнеть, начальник планового отдела райисполкома Осокин Илья Иванович слег в больницу.
Врачи вначале не говорили, что у него за болезнь, мол, дают о себе знать старые фронтовые раны. Но Илья Иванович знал, что это не так. Ему и раньше приходилось лежать в больнице, когда действительно начинало крутить простреленную ногу и плечо, но теперь были иные боли и такая слабость во всем теле, что он порой даже не мог пошевелить рукой.
Потом он все-таки узнал, что у него рак — болезнь, о которой теперь так много пишут и говорят и которой все боятся.
Осокин не испугался этой болезни — что на роду написано, от того никуда не денешься — стоически переносил недуг.
После почти месячного лечения Осокину полегчало, и врачи стали поговаривать об отправке его в областную клинику.
Илья Иванович лежал в просторной палате (больница была недавно построена), недалеко от окна, смотрел в него, вспоминал прожитое и почти совсем не думал о будущем. Небольшой квадрат неба, видимый в окно, стал теперь для Осокина как бы другом. За свою пятидесятипятилетнюю жизнь он, пожалуй, столько и с таким пристрастием не смотрел ввысь.
По утрам, когда небо было румяным от восходящего солнца, Осокин думал о своей молодости, о кипучих днях, проведенных на строительстве Днепрогэса; в полдень, вглядываясь в белесую синь, он думал о зрелых годах, отданных Чукотке; ночью больше всего думалось о войне, о болезни и всяких неурядицах в жизни.
В нем уже жило то, неестественное для здорового человека, ощущение, приходящее так часто к больным, что жизнь принадлежит не ему, а кому-то другому. Он чувствовал, что она превратилась в нечто пространственно-ощутимое, видимое издали и как никогда понимаемое им самим.
По вечерам в палату, пропахшую камфорой, к Осокину приходила жена, тихая, с ввалившимися от переутомления и страдания глазами, измученная и потому похожая на вымокшую птицу. Она садилась рядом на табуретку, боязливо поправляла сползающий с узких плеч халат, улыбалась ласково мужу, глаза ее теплели, влажнели, в них было какое-то заискивание, и, подавив волнение, тихо начинала рассказывать новости.
— Барановы собрались уезжать — в Магадан перевели. Привет шлют. На работе у вас все хорошо, я Ксению Евгеньевну видела.
— Баранов-то, что ж, доволен?
— Конечно, квартиру хорошую дают и жене его, Любе, работу подходящую подыскали.
— Его также в строительный трест берут?
— Туда. Оклад, говорят, хороший…
— Что ж, парень он толковый, таких надо всегда выдвигать. Я помню, как он начинал…
Осокин задумался. На его лбу четыре глубоких морщины, разделенных как бы надвое перпендикулярной короткой пятой. Когда он задумывается и морщится, то морщины изгибаются и принимают вид четырехкрылой птицы с очень большим клювом.