Осень без любви

День назад в фойе натирали пол, запах мастики еще не выветрился. Сладковатый, въедливый, он, казалось, впитался в стены, мебель, одежду, наполнил самих людей.

— Посидишь здесь, надышишься этой вони, потом будет голова, как у сатаны, болеть, — тихо, раздраженно проговорила кассирша, посмотрела на вахтершу и подумала: «Чего я тут сижу?»

Что-то удерживало Марию Ивановну у стола, рядом с этой спокойной и довольно странной женщиной. Доброта ли ее, успокоенность или эта бесхитростная обнаженность, с которой она рассказывает о себе? Вообще-то вахтерша ей нравилась, с ней было как-то просто и надежно.

— Ты не беспокойся, Марь Ивановна, — сказала Елизавета, еще сильнее розовея. — Я недавно проветривала помещение.

— Домой скоро пойдешь?

— Вот-вот сменщик появится и пойду. Ты спешишь?

— Нет, куда мне спешить! Отспешила… Пеклась, пеклась о сыночке своем, а он и выкинул такое…

Кассирша как-то неестественно быстро заморгала и потянулась в карман за носовым платочком.

— Не переживай, у людей хуже бывает горе, и переносят его. Сделанного не возворотишь. Потом, вернется же он годика через три-четыре. Говорят, когда хорошо там себя ведут, раньше отпускают.

— Не в этом дело, когда вернется… Такое совершил! Людям в глаза стыдно смотреть.

— Твой парень вроде скромный был. Я его частенько видела здесь на танцах. Он и не курил и трезвый приходил. Это дружки его на такое дело подбили…

— Дружки не дружки, а за преступление щадить никого не щадят. Правильно делают… Они этой бедной девчонке жизнь искалечили… И себе, дураки. У него ж невеста чудесная была. Говорит, выпил много и разум потерял. Не в этом дело. Просто он без цели жил, как и я без цели живу. Кончил десять классов, не стал дальше учиться и работать не пошел. В ресторан повадился ходить… Как я родителям своим и родителям покойного мужа в глаза буду смотреть?!

Мария Ивановна опять потянулась за платочком. Горе свое она переносила в слезах, с неистовым самобичеванием. В беде сына она никого не винила, кроме себя. И хотя ей казалось, что она знала ошибки, просчеты в его воспитании, но на самом деле эти ошибки ей виделись не слишком существенными; она склонна была принять все произошедшее за нелепую случайность.

— Сергей Павлович как-то приходит на работу веселый такой, — заговорила Елизавета, стараясь отвлечь кассиршу от тяжелых мыслей, — говорит нам во всеуслышание, что сегодня у него самый счастливый день в жизни. Все стали спрашивать, что ж такое произошло! А Сергей Павлович отвечает, что защитил какую-то диссертацию. Рассказывает, что и как, а сам такой радостный, просто горит от счастья. Как тут ему не поверишь? Мы тогда и не знали, что он игру такую ведет. Стали его все поздравлять, даже за шампанским кто-то сбегал. Месяца два он счастливый ходил, потом призабылось все.

Прошло еще сколько-то времени, и опять он во всеуслышание объявляет, что у него самый рассчастливый в жизни день настал. Говорит, мол, вышла большая книга его воспоминаний о Севере. Мы тут все опять к нему кинулись, что за книга и где она. Когда он стал говорить, мы поняли, что ничего у него не напечатано, но вида не подали. Потом, когда он всякое выдумывал, ему уж не верили, но поздравлять поздравляли, и он счастлив был. Когда я одна осталась и тоска меня захватила, он тут мне и рассказал про игру, про игру с самим собой.

В фойе было душно. В противоположных концах большого зала горело всего две лампочки, и от этого полумрака духота казалась еще нестерпимее.

У Марии Ивановны стала слегка кружиться голова. Подняться и уйти она не решалась. Удручающее состояние, владевшее ею в последние дни, какое-то мертвое, холодное презрение к себе, мучившее ее, когда она оставалась одна, сейчас куда-то отступили, и она боялась, что стоит ей вновь появиться в своей квартире, как весь груз горького женского одиночества раздавит ее.

Рядом с Елизаветой было по-домашнему уютно. Казалось, что она от всего может защитить и, как мать, помочь в трудную минуту.

— Душно, голова прямо кругом пошла, — жалобно проговорила кассирша.

— Я сейчас дверь открою! — спохватилась Елизавета.

Вахтерша поднялась со стула и тяжело, неуклюже направилась к двери, но не дошла до нее, дверь сама распахнулась. На пороге появился сменщик Иван Семенович — высокий болезненный старик, с голубовато-мутными жесткими глазами.

— Иван Семенович, дверь не закрывай, а то больно душно, — попросила Елизавета.

Дед подпер дверь палкой, которая стояла в углу, и прошел к столу ровной генеральской походкой.

— Что тут нового? — по-хозяйски усаживаясь на стул, спросил он.

— Все в порядке, — ответила Елизавета. — Проводил дочку?

— Проводил, будь она неладна! Морока одна с ней. Чего летает взад вперед? Чуть поругается с мужем я бежит от него к нам со старухой. Я ее завсегда отчитаю и назад отправляю. Нечего брыкаться, нужно уметь жить в семье, нужно уметь угождать мужу. На то он и муж, чтобы ему жена угождала. Непутевая нынче пошла молодежь. — Старик насупил брови, повел сердито глазами. — Бесются, как собаки, с жиру.

— А если муж недостоин угождения, тогда как? — неожиданно спросила кассирша, внимательно и недоброжелательно посмотрев на старика.

Женщина не терпела всякое заискивание, угодничество. Она была самолюбивой и гордой.

— Если недостоин, нечего тогда было выходить. Коли уж вышла, так будь добра угождай… — Дед самодовольно крякнул.

Старик сидел на стуле широко, по-наполеоновски расставив ноги, осанисто, ровно, будто бы негнущийся, как столб.

— Это раньше так было, теперь не так, — возразила мягко Елизавета и улыбнулась чему-то.

— Вот оно и получается, что нонешняя молодежь творит черт-те что… — Дед многозначительно посмотрел на кассиршу.

Та ничего не ответила, сдержалась, хотя ее так и подмывало сказать что-нибудь резкое этому старому чурбану.

— Нужно в друг друге любовь воспитывать. Если ее нет, так нужно ее придумать и жить ею, — сказала Елизавета и вздохнула раскаянно, глубоко.

— Эко куда вас понесло! В мире как раньше, так и теперь, все на боязни построено. Любовь… Какая там любовь?.. Палкой за непослушание отхайдакать, вот и вся любовь. Нужно с малого начинать: что не так — по зубам… А то расквакались: любовь, уважение, равенство… Вас всех, если в строгости не держать, так…

Мария Ивановна встала и торопливо пошла к выходу. Она была взволнована и боялась, если не уйдет, то скажет что-то злое, дерзкое этому старику.

Попрощалась с дедом и Елизавета. Слова Ивана Семеновича ее вовсе не затронули, от него она и не такое слышала — крутой старик.

Мария Ивановна и Елизавета вышли на улицу.

Было часов десять вечера, но солнце только что село за горизонт, и огромное алое пламя зари еще полыхало на востоке.

День угасал. Уходил еще один день из цепи не очень-то многих дней, отпущенных в жизни человека; уходил еще один день из необозримой вереницы столетий, предназначенных планете Земля; уходил еще один день из бесчисленных блоков тысячелетий, определивших бессмертие Вселенной.

Краски зари были ярки и трепетны. Казалось, что и воздух был пропитан алым. Дул ветер, сырой и холодный. Небо чисто, безоблачно. По всем приметам завтрашний день обещал быть теплым и солнечным. И он уйдет, но на смену придет день, который тоже канет в бесконечность, но… Так будет всегда.

Женщины не спеша пошли по бетонированной чистой улице. Ветер между высоких домов был особенно сильным. Он мешал идти, бил тугой струей в лицо и грудь, затруднял дыхание.

— Хорошо как! Свежо, такая благодать! — выдохнула радостно Елизавета и поперхнулась.

— Чего тут хорошего? — сказала Мария Ивановна. — Июнь на дворе, а ветрено, холодно — простудная погода.

— Что ветер? Я думаю, что мне хорошо, оно и на самом деле хорошо.

— Чудная ты…

По улице они дошли до развилки Елизавете нужно было идти в одну сторону, а Марии Ивановне в другую. Остановились. Напротив была гостиница, в нижнем этаже размещалось кафе, и оттуда доносилась веселая музыка.