Осень без любви

— А ты, что ж, на чужие, кровью заработанные, метишь?

— Да нет, зачем же на чужие. Коли семья будет, значит, все будет общее.

Она неожиданно подумала, что этот неотесанный, в грязной, какой-то полувоенной, странной одежде мужик разыгрывает комедию. Ведь оплатил же он дорогу, и если бы у него не было больших денег, то и эти три сотни он не прислал бы, и потом, не мог же в конце концов обмануть ее один человек, который так подробно рассказывал о выгоде этого замужества.

— Ты рожать-то сможешь? — спросил неожиданно Мануйлов.

— Чего еще проще. Видишь, я какая, — она обвела свою фигуру. — Врачи говорили, что я для этого в самый раз природой создана.

Они опять надолго замолчали, и Мануйлов подумал, что, может, все-таки жениться на ней и держать ухо востро: только она начнет под его деньги подкапываться — развод. Но эту версию Иван сразу же отбросил. «Какая это будет жизнь? — подумал он. — Всегда бойся ее, как врага».

— Ты слышала, что в одной стране в прошлом месяце короля с престола сбросили? — неожиданно брякнул Мануйлов.

— Плевать мне на него, — отрезала она. — Не я ж в том кресле сидела.

Мануйлову стало грустно от этого ответа, политику он уважал и не любил, когда говорили о ней пренебрежительно.

В комнате стало темно. Осенью на Севере быстро сгущаются вечерние сумерки, и холодная ночь пожирает дома и дали.

Мануйлов включил свет, разлил по стаканам коньяк.

— Давай выпьем, — сказал он.

— Давай, я не против. У тебя сигареты есть? — спросила она.

— А ты разве куришь?

— Иногда, в особые минуты.

— А Прорехин говорил, что ты не куришь.

— Ты больше его слушай, он те наговорит.

Иван почесал затылок, прокашлялся и начал понимать, что существует какая-то сговоренность между этой женщиной и Прореховым.

— Ну за что будем-то? — поднимая стакан, спросил он.

— Мне все равно.

— Давай за все хорошее.

— Давай.

Выпили. Искоса, одним глазом Мануйлов наблюдал, как она пила. Она не пила, а потихоньку сосала коньяк, как в народе говорят, смаковала, и он понял, что эта женщина любит выпить. Лицо у Ираиды раскраснелось, взгляд стал самоувереннее и нагловатее.

— Ты когда об детях говорил, неужто думал, что с ними можно жить в такой халупе? — спросила Ираида и прищурила пытливо свои большие, красивые блудливые глаза.

— Были б дети, а халупу можно и поприличнее найти, — ответил уклончиво Мануйлов. Он еще не принял окончательного решения и все в нем двоилось, будто в глазах пьяного человека.

— Это все разговоры! — махнула рукой Ираида. — Подкузьмил меня родственник. Отмахала такое расстояние попусту. Так сигарет у тебя нет?

— Махорочные, может, где-то есть. Поискать? — Мануйлов врал, он не курил, и в доме у него не было сигарет.

— Не надо. Я «Джебл» курю.

— А кто твой родственник-то?

— Кто? Прорехов, твой дружок. Баламут несчастный.

— Так что он говорил-то тебе? — стал допытываться Мануйлов.

— Какое это теперь имеет значение? Слушай, ты давно на Чукотке и так и не накопил денег? Почему?

— Пил.

— По тебе не видно. Не ври!..

— Пил не сильно, а понемногу. Потом работа, — не шибко разгонишься.

— В сторожах-то?

— Да, в сторожах.

— Ты ж в ресторане еще зашибал?

— Гроши. А люди, поди, думают тыщи. Народ пошел завидущий.

— Да, так уж люди все устроены. Ты наливай, коньяк тут хороший, — она скосила глаза на бутылку и прочитала по слогам: — «Ка-с-пий». Раньше мне не доводилось его пить.

— Значит, решили меня обвахлать? — спросил тихо Мануйлов, не спеша наливая в стаканы.

— Как обвахлать?

— Ну, если бы у меня были деньги…

— Чего без толку языками чесать? — перебила она. — Если б были, тогда можно бы и чесать.

Она потянулась торопливо к стакану и опять стала медленно, беззвучно почмокивая губами, сосать коньяк.

Мануйлов разом осушил стакан, кашлянул и с аппетитом принялся есть колбасу. Теперь он решил твердо и, как говорится, бесповоротно расстаться с этой женщиной.

— Как же со мной-то? — закусывая, спросила она. — Заманули и что дальше?

— Я куплю тебе обратный билет, — спокойно сказал Мануйлов. — Дам на дорогу.

Она глянула на него вытаращенными, изумленными глазами и все поняла. Она кинулась к Мануйлову, прижалась головой к его груди и, дрожа вся, зашептала:

— Ваня… Ваня, милый!..

— Чего уж? — Мануйлов засмеялся сухо и холодно. — Если не хочешь тут тормознуться, то давай прямо и махнем в аэропорт. Я тебе билет куплю и все, как положено. Завтра уж будет поздно, я пожалею денег. Ты еще не знаешь, я очень жадный до них.

Она поднялась, поправила платье, вытерла платочком лицо и стала одеваться.

Уж дорогой, когда они ехали в пустом автобусе в аэропорт, она пыталась уговорить его дать ей возможность побыть в поселке еще несколько дней, чтобы можно было приглядеться как следует друг к другу. Мануйлов не соглашался. Он был тверд как кремень, потому что боялся: если она с Прореховым примется по-настоящему уговаривать его, то рано или поздно он сдастся и уж тогда… И еще что-то было в этой женщине откровенно бесстыдное, что будоражило его сознание, что могло в конце концов тоже сломить его твердость.

В аэропорту Мануйлов купил билет для Ираиды, посадил ее в самолет, который отлетал на Москву в два часа ночи, и рано утром вернулся домой. Весь день он спал как убитый, и когда Прорехов настойчиво стучал в его дверь, он поленился встать и открыть ему.

Дружба между охотоведом и Мануйловым оборвалась. При встрече Мануйлов не здоровался, и тот отворачивался в сторону. Позже Мануйлов отпустил широченную, бороду, отрастил волосы и стал опять походить на шестидесятилетнего старика. Потом он устроился вахтером в поселковый Дом культуры и начал зондировать почву на предмет возвращения на работу в ресторан. И ни разу он не подумал о том, ради чего это делает.

Личная жизнь

В эту весну Валентина Спиридоновна особенно остро почувствовала, как она в сущности несчастна. В погожие солнечные дни, когда все наполнялось мягкой ласковостью, когда мир дышал обновленностью и чистотой, когда на улицах небольшого городка, в котором она жила, появлялись молодые мамаши с детишками, распираемые счастьем и собственным величием, — в такие дни не могла она найти себе места, по-бабьи больно завидуя им.

Тоска по материнству, по семье, что в сущности и заставляла ее признавать себя несчастной женщиной, была неожиданной. Может, поэтому она так много в последнее время думала о своей жизни.

Судьба Валентины Спиридоновны чем-то перекликалась с судьбой ее матери, строгой, требовательной женщины. Мать не баловала ее в детстве и тем более в юности. Она требовала главного — быть чистой перед народом, перед любимым делом, как говорила она, — стержнем человеческого существования на земле. Сама мать прожила короткую хлопотную жизнь. Дочь тихого, влюбленного в свой предмет учителя гимназии, она готовила себя к нелегкому педагогическому труду. Но в годы революции попала в Красную Армию, в агитотряд, и с тех пор партийная работа стала целью и смыслом ее жизни.

В тридцать лет она встретила человека, без которого не могла прожить и часу, которому сама была необходима как воздух. Они поженились, но счастье их было коротким. Через пять лет, когда Валечке, их первому и единственному ребенку, было только три годика, муж погиб на войсковых маневрах. Тогда шло перевооружение армии. В войну мать Валентины Спиридоновны работала инструктором обкома партии. Умерла она уже после войны от сердечного приступа на одной из районных партконференций. Ей тогда было всего пятьдесят лет, а Валентине — восемнадцать, и она училась на втором курсе института.

Получив диплом инженера, Валентина попросилась на Крайний Север, где проходил передний край освоения богатств страны. Два года она проработала на прииске и потом ее избрали секретарем райкома комсомола. Валентина Спиридоновна выезжала на прииски, рудники, в геологические партии, оленеводческие бригады и, как когда-то мать ее призывала к верности Советской власти, так и она призывала к штурму трудовых рубежей, плановых задач, к культурной революции на селе, к обучению местного населения.