Осень без любви

Было часов десять, когда они вошли в Дом культуры, разделись и поднялись на второй этаж, где играл оркестр и вокруг довольно большой елки суетливо прыгали танцующие. Елка здесь, как, впрочем, и в других Домах культуры Чукотки, была, по меткому выражению одного журналиста, «стяпком», то есть стяпанной из многочисленных веточек стланика. На первый взгляд это трудно заметить: мешают многочисленные украшения, но, присмотревшись, увидишь и согнутые гвозди, и белые срубы плохо прилегающих к бревну ветвей стланика. Как бы там ни было, все-таки это была «живая», а не какая-нибудь капроновая елка.

Просторное фойе разделено толстыми, модными еще в пятидесятые годы, колоннами на две части. В той, что больше, — эстрада и елка.

Стены украшены бумажными гирляндами, огромными рисунками зверей, облаченных в людские одежды. Здесь и Волк из бесконечных «Ну, погоди!», и белый медведь, вращающий землю вокруг оси, и морж на льдине с бутылкой, и лиса, хитро подмигивающая колобку-простофиле, а под рисунками надписи, кочующие по всем новогодним балам — может, даже из эпохи в эпоху, — надписи, призывающие быть веселым.

Людей в фойе еще немного, в основном девушки, спортивно, ладно сложенные в макси платьях или юбках с длинными разрезами спереди, сзади или с боков, сквозь которые видны стройные ноги, манящие капроновой подделкой под загар. Девочки, как правило, коротко подстрижены (а ля Мерей Матье), с подведенными синевой глазами.

— Крошки из местного педучилища, — пояснил Агапову тоном гида Золотаев. Он не первый раз был на танцах и хорошо ориентировался. — Им по пятнадцать-семнадцать лет, и для серьезных дел они еще не созрели. Но попрыгать, потанцевать с ними можно.

Оркестр грянул быстрый ритмичный танец. Парнишка с микрофоном в руке дернулся в такт музыке, длинные темные волосы прикрыли на мгновение его пухлое с баками и усиками лицо, потом застывшим водопадом спали на один, на другой бок, парнишка запел на английском, и голос его, усиленный в десятки раз электроникой, словно впился в стены здания. Оркестранты, в алых рубашках и белых брюках, тоже молодые и волосатые, крутили головами, дергались и было такое ощущение, будто они сгорают в пламени.

Девушки кинулись в центр зала, задвигались, заизгибались молодо, игриво, с каким-то непостижимым самозабвением.

— Вдарим и мы? — легонько подтолкнув Агапова вперед, спросил Золотаев.

— Ты что, спятил! — ахнул тот. — Нас, отцов, за сумасшедших примут.

— Тогда начнем с буфета — и мы станем такими же лихими, как эти девушки. Мы придем к их восторженности.

Они спустились на первый этаж. В буфете немногочисленные компании тридцати-сорокалетних мужчин и женщин. В ожидании большого скопления людей все столы заранее заставлены всевозможной снедью и горячительными напитками.

Золотаев открыл бутылку коньяка, наполнил рюмки.

— Ну-с, перед встречей Нового года надобно и причаститься, — произнес он.

— Я вообще не очень…

— И я не очень, но сегодня!..

Они выпили, потом выпили еще, спеша, стремясь побыстрее расстаться с гнетущим чувством потери чего-то, которое охватило их там, наверху, где танцевала, развлекалась молодежь. Потом они говорили о пустяках, но разговор не клеился, ломался, мысленно они были на втором этаже, завидуя не тому, что там происходило, а возрасту, юности верещащих мальчиков и девочек.

Потом захлопали вразнобой десятки бутылок шампанского. Они поняли: Новый год рядом, вот-вот будет отстрельнута в бесконечность еще одна ступень времени, отпущенного им.

— Мне бы лет двадцать побыть в шкуре всемогущего мужчины, а там… — Золотаев красноречиво махнул рукой.

— Детей бы вырастить, — на мгновение уйдя в себя, произнес тихо Агапов.

Они пожелали друг другу успехов в Новом году, и у каждого была своя цель, свои заботы, в каждом по-своему жило будущее время: в одном как спокойная ясная даль, в другом как высыхающее, но довольно еще большое озеро.

Когда Золотаев с двумя девушками шел к столу, Агапов сразу догадался, какой из них архитектор трижды объяснился, в любви. Она была чуть выше его, в белом, с большим декольте платье, с распущенными русыми волосами, поблескивающими шелковисто, отражающими легкую синеву люминесцентного света, — нежная, точно созданная из белизны и ласковой лени.

Агапов был так захвачен внешним обликом девушки Золотаева, что на вторую посмотрел мельком — совершенно «не увидел» ее. Он сразу как-то оробел, даже забыл, как зовут девушку, хотя помнил, что Золотаев называл ее имя. При красивых женщинах он всегда чувствовал себя утюгом, медведем на коньках. Только знакомясь, он как следует рассмотрел вторую девушку, с которой предстояло провести вечер. Дина была худенькой, большеглазой, с короткими темными волосами и сочными ярко накрашенными губами.

После коньяка Золотаев был особенно разговорчив и весел. Он острил, рассказывал довольно пикантные анекдоты, которые он сам называл «тепленькими», философствовал:

— Мы отмеряем годы в своей жизни маленькими или большими попойками, радостными или безрадостными встречами с женщиной. Я предлагаю тост за женщин, приносящих мужчине праздник.

Потом говорили о любви, посмеиваясь над ней и отвергая ее, принимая лишь игру чувств. Особенно горячо эту мысль проповедовали Ольга и Золотаев. Агапов слабо возражал. Дина посмеивалась.

Между тостами за счастливое будущее Золотаев говорил об искусстве, совершенно отвергая его. Но Ольга неожиданно полезла в амбицию, заявив, что и теперь пишут хорошие книги, рисуют хорошие картины, ставят гениальные фильмы.

— Я бы никогда не работала, только читала бы книги, ходила в театр, кино и была бы счастлива, — заявила она.

— Вообще-то человек сконструирован из лени, — поддержал ее Золотаев. — И его протест каждодневной работе закономерен.

— Это уж совсем глупости, без труда — нет человека.

— О, наш милый консерватор! — хмельно смеясь, обратился Золотаев к Агапову. — В мире должны мирно сосуществовать люди, любящие труд, и люди, не любящие его.

— Знаешь, как это называется! — перебил архитектора Агапов.

От волнения он поперхнулся и закашлял, стыдливо зажимая рот ладонью.

Пока Агапов кашлял, Золотаев успел несколько раз примирительно сказать, что не надо его слова принимать всерьез.

— Я предлагаю, — сказала Дина, когда Агапов успокоился, — выпить по последней и пойти танцевать.

Все согласились.

В танцевальном зале теперь было многолюдно. Разряженная молодежь заполнила все фойе.

Оркестрантов не было на эстраде — отдыхали, и Снегурочка с Дедом Морозом к чему-то призывала отдыхающих, но за всеобщим гамом нельзя разобрать их голосов. Но вот появились музыканты, зал завопил, приветствуя их. Парни были одеты уже не в красные рубашки и белые брюки, а наоборот — в красные брюки и белые кружевные рубашки.

— Эту песню мы дарим Марине, которая находится в нашем зале! Самой красивой девушке в мире, — прокричал в микрофон щекастый юный певец.

Парнишка-ударник задергался, замахал волосатой головой, ритмичные звуки полились в зал, затем вступил весь оркестр, и певец, почти касаясь губами микрофона, запел, подражая знаменитым Битлзам:

Толпа хлынула к елке, задергалась, подключаясь к ритму песни.

Агапов уже не смотрел на всех ошалело, как вначале. Выпитый коньяк подогревал в нем стремление так же вот дергаться, беситься, забыв о возрасте и времени. Он танцевал с Диной. Прежняя робость, стеснительность ушли. Ему нравилось, что женщина доверчиво прижимается к нему, что отвечает на его улыбку. Иногда он легонько касался губами щеки Дины, и та, отстранившись, поблескивая карими глазами, грозила лукаво маленьким розовым пальчиком. Это была игра, цель, финал которой был известен каждому из играющих.

Золотаев с Ольгой затерялись в толпе, и Агапов с Диной не пытались их найти.