Дурь

Явился я в парк в этой новой куртке. И тут же объявили мне, что посылают меня на двое суток в Москву. Пришлось готовить машину в дальнюю поездку. То да се. Прокрутился я так в автобазе почти что до двух часов ночи и тут только трекнулся, что книжка-то моя с шоферскими правами осталась в старом пиджаке, да и надо было Танюшку предупредить, что я не вернусь утром.

В третьем часу ночи, таким образом, заезжаю я к себе домой - и что же я застаю? Я застаю свою жену - вы не поверите и ни за что не угадаете с кем. С этим самым Костюковым, Аркадием Емельяновичем, с этим вроде того что пожилым, крашеным дьяволом, шестидесяти, можно сказать лет. Картина? Вот именно. И этот уже совершенно старый черт, приводя себя, как говорится, в порядок, этак усмехаясь от своего же конфуза и снимая со стены гитару, на которой опять, должно быть, играл тут свою сюиту, говорит мне:

- Извините, - говорит, - если можете, Николай Степаныч, но я, говорит, - не мог не уступить дамскому капризу. Такая, - говорит, получилась у нас эмоция...

И тут же за занавеской, представьте себе, - кроватка Эльвиры.

Ну что бы вы в таком случае сделали?

А я снял новую дареную куртку, надел старый пиджак, проверил, в нем ли мои шоферские права, сказал: "Счастливо вам всем оставаться", - и ушел, в чем был.

По возвращении из Москвы я, конечно, поселился уже у матери и сразу заявил о разводе.

3

В коридоре народного суда я издали увидел Танюшку и не узнал. Так изменилась она за какие-нибудь несколько недель - исхудала, пожелтела как-то. Но, заметив меня, опять просияла вся и пошла ко мне, этак весело протянув вперед руки. Будто опять хотела положить их мне на плечи и, по привычке своей, до милой духоты сдавить мне горло, говоря:

- Ну, иди, ну, иди, ну, иди ко мне.

Ничего этого она, конечно, теперь не говорила. Только спросила:

- Отчего, Коля, ты-то как будто веселый? Тебе правда весело? Или ты просто гордишься собой?.. Не гордись, Коленька, - тут же как посоветовала она. - И не сердись. Не расстраивай свою нервную систему. Ну что же теперь делать, если так получилось жестоко?.. Много горя я тебе, наверно, причинила? Но все ведь не со зла, наверно. Наверно, не со зла. И хотя я, наверно, кругом виновата перед тобой, но имей в виду, я любила все время только тебя одного. И никого другого, наверно, уж никогда не полюблю. Наверно, никогда...

- Для чего ты все время говоришь одно сорочье слово - наверно? - только и спросил я ее. Хотя хотелось мне спросить другое - для чего же она ночью позвала к себе этого крашеного козла Костюкова, что у нее за интерес, кроме его гитары, был в нем? И как надо понимать это слово - эмоция? Но ничего больше я не спросил, потому что боялся, что не смогу сдержать себя и рассвирепею так, что начну ее душить тут же, в коридоре, или, напротив, вдруг заплачу навзрыд, как женщина.

И она вдруг смахнула слезу.

- Наверно? - переспросила она. И, смахнув слезу, опять просияла так, как умела делать только она и больше никто на свете. - Тебе удивительно, Коленька, что я говорю - наверно? А я так говорю, оттого что не уверена. Я многое еще не совсем понимаю. Ни вокруг себя, ни в себе. А врать, как другие, даже самой себе не хочу. Уверена я только, что с сегодняшнего дня ты уже не будешь нужен мне. И алименты твои, не волнуйся, не нужны. Ни мне, ни Эльвире. Эльвиру я уж как-нибудь сама подниму и поставлю на ноги.

- Или кто-нибудь тебе поможет из твоих друзей, - не стерпел я сказать. - Мало ли разных на твое удовольствие дядей Шуриков, Потаповых, Костюковых...

- Не сердись, Коленька. Не расстраивай себя, - опять сказала она. - И Костюкова не затрагивай. Все это ни тебе, ни мне не понять. Он человек необыкновенный...

- Подумаешь, - сказал я. - Гитарист плешивый, да я бы...

Но в это время зазвонил звонок. Это звали всех в судебный зал.

Я зашел туда и первый сел на первую перед судейским столом скамью, поскольку во всем теперь была моя инициатива. Малость погодя и Танюшка присела рядом со мной.

А судьи еще не выходили.

- Вот и разведут нас сейчас с тобой в разные стороны. И, наверно, уж навсегда. - Это сказала она, чуть наклонившись ко мне.

- Так будет лучше всего. - Это сказал я.

- И все-таки не могу я понять, весело сейчас тебе или ты только напускаешь на себя? - опять заговорила она, помолчав. - Мне-то хорошо понятно, что такого мужа, каким был ты еще недавно для меня, я уже не встречу никогда. Но ведь и ты, Коленька, поимей в виду, бабы такой, как я, беспутной, но честной и чистенькой, не сыщешь тоже. Никогда не сыщешь, хоть и станешь тосковать...

- Это ты-то честная и чистенькая? - взглянул я на нее. И весь было затрясся от ярости.

- А ты еще не понимаешь это? - будто удивилась она. - До сих пор не понимаешь? Ну ничего, потом, может, когда-нибудь поймешь. Желаю тебе...

И отошла, как-то особо аккуратно подобрав юбку, пересела на другую скамью.

После суда я еще хотел заговорить с ней, договориться насчет Эльвиры. Но она уже, как глухонемая, смотрела на меня, и глаза ее, большие, светлые, будто потухли.

В тот же день к вечеру я зашел на работу к Манюне, где сидел этот вечный ее жених Журченко. И он с ходу начал хвалить меня, что я развелся.

- Ну вот, мол, и правильно. Надо, мол, когда-то было разрубить этот узел. Я даже, - говорит, - удивлялся и раньше, что ты такой видный мужчина терпел такой позор с такой женщиной. Не такая, - он говорит, - теперь эпоха, чтобы нам, мужчинам, унижаться перед женщинами...

А уж какой он сам мужчина - это и выразить невозможно. Будто кожаный мешок, набитый салом. Слушать его мне было противно. И я даже хотел ему тогда кое-что сказать в том смысле, что это, мол, не ваше дело. Но Манюня остерегла меня глазами: воздержись, мол, Николай. И повела меня немедленно в их служебный буфет на шестом этаже. Ну, конечно, по тому она и повела, что боялась, что я обязательно что-то такое брякну ее жениху. Я же не люблю, когда меня учат или наставляют.

В буфете сидела очень приятная, гладко причесанная девушка. Мне даже понравилось, как она по-особенному деликатно пьет чай.

- Это Наташа, познакомьтесь, - сказала мне Манюня. И девушка эта Наташа привстала, чтобы поздороваться со мной.

Не помню теперь, как это получилось, что после буфета примерно через час я снова увидел ее уже на улице. Она шла к автобусу. Я почти что проводил ее до автобуса. Потом Манюня мне сказала:

- Ты понравился Наташе. Она говорит, что ты человек, должно быть, добрый и, видать, еще не нашедший счастья. И что ей было очень интересно, что ты рассказывал о Дальнем Востоке...

Вот на этой Наташе я и женился вскоре.

Все совпало будто очень хорошо. Дом, который строили лет пять, наконец достроили. И этот Журченко, Манюнин жених, все сделал так, что мне совершенно неожиданно дали в этом доме однокомнатную, маленькую, но со всеми, как положено теперь, удобствами квартирку.

Свадьбу я закатил такую, что все просто ахнули. Всю посуду и закуски брали, не поверите, из ресторана "Памир". Четыре новых "Волги"-такси везли нас с гостями сперва на регистрацию, потом на квартиру. Два гармониста и гитарист, может, не хуже того плешивого, - вот как сейчас их вижу, играли весь ужин, без перерыва, до двух часов ночи.

И, главное, я скажу, всех просто поразила красотой своей невеста моя. Все так и говорили:

- Ну, Колька Касаткин и выхватил себе жену. Молодая. Образованная. Учительница. Куда там Танюшке Фешевой.

И Журченко на свадьбе мне сказал:

- Вот это действительно супруга. Это не какая-нибудь "подай-унеси".

А Танюшка, - уже дней через несколько мне рассказывали, - всю нашу свадьбу - вернее, весь ужин наш с музыкой - простояла напротив нашего дома и как будто ждала кого-то под дождем. И даже плакала - добавляли женщины.

И вот после этого разговора точно что-то случилось со мной, будто испортили меня, как говорилось в старину.

Ведь и свадьбу такую я устраивал как бы из мести, как бы желая всем показать - и в первую очередь бывшей моей жене, - что я не последний какой-нибудь навозный жук, что я в силе и в средствах взять и красавицу-невесту, и отпраздновать свадьбу всем на зависть и на удивление.