Царь

В самом деле, московская крепость поблизости от татарских кочевий вроде кости в горле для крымского хана и ясный, к тому же крупный успех прозорливого Иоанна, предпочитающего стеснять, устрашать, продвигать во все стороны опорные пункты, именно для того, чтобы лишь в крайнем случае прибегать к грубым доводам закаленного победой оружия. Девлет-Гирей эту крепкую кость страсть как хочется вынуть, а он её вынуть бессилен, благодаря неотступным усилиям Иоанна миновались бесславные времена безбрежных татарских бесчинств, вековечный враг остановлен и прижимается шаг за шагом к стене, и Девлет-Гирей в бешенстве от собственной немощи приказывает вышвырнуть из своих владений царского представителя.

Не на того, как говорится, напал, да и Москва уж не та, чтобы с ней говорить на таком языке. Афанасий Нагой принадлежит к числу немногих Иоанном примеченных лиц, кто служит царю и отечеству, причем служит бестрепетно. Он объявляет крымскому хану, что лучше помрет, но без дозволения царя и великого князя никуда не отъедет.

Тогда, окончательно помрачившись нетвердым умом, с теми же бессмысленными угрозами Девлет-Гирей отправляет к Иоанну гонца. Иоанн отвечает невозмутимо, с сознанием своей силы и правоты, что не отдаст ни Казани, ни Астрахани и что город на Тереке ставится безопасности черкесского князя Темрюка, тестя его, а если хан желает добра, так пусть пришлет своего сына в Москву, он выдаст за него дочь Шиг-Алея и даст татарский Касимов в удел, об Магмет-Гиреевых данях неприлично и речи впредь заводить, вместо них Иоанн посылает крымскому хану триста рублев, сумма, которая служит крымскому хану чем-то вроде пощечины. Девлет-Гирей все-таки терпит, хорохорится главным образом ради того, чтобы потешить свое татарское самолюбие, настоянное на давно прошедших победах Чингис-хана и Батыя, а перед московским царем и великим князем, как-никак прежним данником, лицо сохранить, вновь призывает Нагого, отчитывает посла за такие поступки его государя, а всё словно бы жалуется на собственное бессилие погуще напакостить ближнему:

– Просил я у вашего государя Казани и Астрахани, государь ваш мне этого не дал, а что мне дает и на Касимов царевича просит, того мне не надобно: сыну моему и у меня есть что есть, а не дает мне государь ваш Астрахани, так султан турецкий возьмет же её у него.

Иоанн чует эту очевидную слабость крымского хана, невозможность орды вольным ходом пробиться сквозь цепь поставленных им крепостей, его неспособность справиться с ним в одиночку в открытом бою, однако турецкого султана со счета он сбросить не может, турецкого султана нынче вся Европа страшится приблизительно так же, как Чингис-хана три века назад. Он всегда готов к любой неожиданности, это в нем говорит наследство тревожного детства, и пока тянется эта невинная канитель с устными и письменными ничего не значащими угрозами, он обдумывает положение земского войска. С пострижением Щенятева он лишается дельного воеводы. В земщине наибольшими воеводами остаются Иван Бельский да Иван Мстиславский, старейшие и ненадежные: Бельский дважды пытался бежать, Мстиславский глуп и никчемен. Как ни крути, а приходится покориться сложившимся обстоятельствам, и он призывает Михаила Воротынского, опального удельного князя, который благодушествует в монастыре на свежей осетрине и заморском вине. Он вопрошает опального, готов ли князь Михаил служить верой и правдой, как прежде служил. Князю Михаилу опала идет явно на пользу. Князь Михаил отвечает, что готов служить верой и правдой, вновь целует крест и дает крестоцеловальную запись, что крамолы не учинит и никуда не отъедет. Иоанн возвращает ему его вотчины, даже кое-что прибавляет ещё, чтобы вернее служил, и ставит его на третье место среди воевод земского войска, после Ивана Бельского и Ивана Мстиславского, как ему подобает стоят по росписи мест.

Той же весной он отправляется в объезд по укрепленным местам, стоящим на страже южных украйн, посещает Козельск, Болхов, Белев, чтобы лично проверить надежность им же придуманной и возведенной линии крепостей, а вместе с собой повелевает следовать воеводам и старшим из служилых людей, может быть, для того, чтобы не оставлять их без присмотра в Москве и заодно приучать к добросовестному несению службы, поскольку именно многим из них предстоит служить по этим укрепленным местам. В Болхове он делает остановку, с пристальным вниманием осматривает места недавних боев и проводит расследование. Его тревожит вопрос, отчего Щенятев скрылся в монастыре? Не произошло ли под Болховом чего-нибудь большего, чем обыкновенная свара за место? Не преднамеренная ли это крамола? Не замышлял ли Щенятев пропустить татар на Москву? Видимо, ему что-то удается установить. Воротившись, он вызывает Щенятева из монастыря. Боярина допрашивают, во время допросов пытают. Неизвестно, какие показания давал воевода, обрекавший Болхов на сдачу. Известно, что его возвращаются все-таки в монастырь и что вскоре он умирает, возможно вследствие пыток.

Южные украйны беспокоят Иоанна куда больше литовских украйн не только потому, что Смоленск и Великие Луки на какое-то время защищены черным бедствием мора. Литовская сторона сама затевает переговоры о мире, на этот раз исходя из более веских причин, чем отступление перед заразой. Чтобы пощупать, готовы ли почвы в Москве для начала переговоров, от епископов и панов радных к митрополиту приходит гонец. И прежде к митрополиту Макарию такого рода непохвальных гонцов перестали пускать, тем более не допускают гонца к Афанасию, человеку в политике невесомому, молчаливо согласному взять на себя Божье, а кесарево оставить на усмотрение Иоанна. Гонца допускают только к думным боярам. Думные бояре отвечают согласием о мире сноситься и военные действия остановить. Опасную грамоту для представительного посольства отправляют с Желнинским, однако наказ гонцу дает сам царь и великий князь:

– Если спросят про Андрея Курбского, для чего он от государя побежал, то отвечать: государь было его пожаловал великим жалованьем, и он стал делать государю изменные дела, государь хотел было его понаказать, а он государю изменил, но это не диво, езжали из государства и не в Курбского версту, да и те изменники государству Московскому не сделали ничего. Божиим милосердием и государя нашего здоровьем Московское государство не без людей, Курбский государю нашему изменил, собакою потек, собацки и пропадет. А если спросят о дерптских немцах, для чего их царь из Дерпта велел перевести в московские города, отвечать: перевести немцев государь велел для того, что они ссылались с магистром ливонским, велели ему прийти под их город со многими людьми и хотели государю изменить. Если спросят: зимою государь ваш куда ездил из Москвы и опалу на многих людей для чего клал, отвечать: государь зимой был в слободе и положил опалу на бояр и дворян, которые ему изменные великие дела делали, и за великие измены велел их казнить.

Впрочем, нынче польскому королю и литовскому великому князю, как и крымскому хану, не до таких мелочей, способных волновать лишь московских князей и бояр. Своими заранее изготовленными ответами Иоанн желает уверить любознательного соседа, зарящегося на его города, что никакой внутренне распри, тем более никакой смуты, вроде той, что бушует в Европе, в московских пределах не водится и не предвидится впредь. Польский король и литовский великий князь и на этот счет осведомлен хорошо, как осведомлены о том и в Европе, иначе Европа не принуждала бы его пойти на согласие с Иоанном и он вместо послов давно бы направил полки на Москву. В одиночку серьезное нападение ему не под силу, как оно уже не под силу и крымскому хану, до того возросла мощь Московского царства в последние двадцать лет, и все попытки этого коварного и ловкого интригана натравить на несговорчивого соседа Европу, поднять Нидерланды, немецкие княжества и германского императора в крестовый поход на восток, неожиданно для него проваливаются самым постыдным и самым решительным образом: у Европы нынче иные планы, иные заботы, иная война. Очень ему хочется направлять события по своему усмотрению, однако в действительности события им управляют, таков непреложный закон. Его войскам удается отбить у шведов Пернов, в свою очередь шведы набрасываются на Эзель. Пользуясь этим несчастьем, он замышляет вовлечь в военные действия тамошнего правителя Магнуса, однако Магнус, бесшабашный авантюрист, в обмен на союз со своим водевильным, немногого стоящим герцогством требует у него самую малость: руку его второй сестры и в качестве приданого за ней всю Ливонию, и он при всем желании отыскать хоть самого захудалого чудака, который вместо него сунулся в пекло войны, чудаку с таким чудовищным аппетитом вынужден наотрез отказать. Обращение к германскому императору тоже не приносит ему ни одного солдата или хотя бы одного талера на покупку солдат, зато приносит сколько угодно самых соблазнительных обещаний и ободрительных слов, из которых, как известно, не составишь ни полка, ни батальона, ни взвода. Момент для союза против Москвы выпадает слишком неподходящий. После кончины Фердинанда 1 его старший сын Максимилиан 11 получает всего-навсего Австрию и Венгрию, чтобы понемногу превратиться из германского императора в австрийского короля, поскольку недальновидный отец наделил второго сына Тиролем, а третьему завещал Каринтию, Крайну и Штирию. Раздел, как и всякий раздел, серьезно ослабляет империю Габсбургов, которую с юго-востока теснят ненасытные турки, а на севере и северо-западе отказываются от былого безмолвного повиновения обнаглевшие после истребления десятков тысяч крестьян в зверски-жестокой Крестьянской войне князья и курфюрсты, и бедный наследник, к тому несколько обделенный нерадивой природой способностями, нестерпимыми обстоятельствами принуждается к неблагодарной роли посредника, у которого реальная власть уплывает из рук, поскольку князья и курфюрсты продолжают вздорить и ссориться между собой, не подозревая о том, какое ужасное бедствие они накликают на свои бесшабашные головы и таки накличут лет через сорок. Изворотливый польский король и литовский великий князь закидывает удочку в Нидерланды, которые могут перекрыть торговые потоки, идущие через русскую Нарву, что Маргарита Пармская, наместница испанского короля, сделать, право, не прочь, лишь бы придушить богатого конкурента Испании в торговле с Востоком, а заодно истребить вольный дух, со дня на день нарастающий в этой беспокойной испанской провинции, да вот беда, несносные Нидерланды именно в этот момент, когда они так нужны для политических комбинаций польского короля и литовского великого князя, отныне не желают пребывать в унизительном положении испанской провинции, и в начале апреля 1566 года группа непокорных дворян в потертых атласных камзолах, за что Маргарита презрительно обзывает их гезами, то есть нищими, вручает петицию, в которой требуют вывода испанских полков, а главное, в петиции высказывается здравое требование немедленно прекратить ужасные костры инквизиции, массами пожирающие нидерландских еретиков, в действительности вожаков нарастающего освободительного движения. Никаких костров инквизиции католическая Испания не собирается прекращать, и в Нидерландах вспыхивает иной огонь, огонь революции, положивший начало неслыханному процветанию в конце концов победившей республики, однако же для победы республики гезам необходимо оружие, а за оружие, как известно, надо платить, а деньги на оружие доставляет торговля, а испанские корабли блокируют западное побережье с его знаменитыми торговыми городами, и маленьким Нидерландам остается один путь на восток, в эту самую русскую Нарву, которую исхлопотавшийся польский король и литовский великий князь призывает заткнуть соединенным военным флотом балтийских держав, рассчитывая на то, что Московское царство военного флота пока не имеет, и если не потеряет эту самую русскую Нарву, так заплатит несбывшимся вожделениям хотя бы большими убытками.