Страница 7 из 7
- Долго я отсыпаюсь?
Он невозмутимо доделывает работу, старательно сматывает дратву вокруг ладони, завязывает, кладет на стол и только теперь отвечает неожиданно свежим тенорком:
- Три дня, как одна копейка.
- Это озерное займище?
- А то как жа?
Тепло. Очень тепло. Я оглядываюсь на поросшее толстым слоем инея окошко, и меня бросает в дрожь. Зачем мне идти туда? Я не хочу повторять этого пути. И потом им все равно не продержаться. Слишком много прошло времени. Не меньше месяца. Да, не меньше. Тайга умеет молчать. Никто никогда не узнает об этом. Здесь так тепло, так спокойно. Я не хочу идти обратно. При одном только воспоминании о пройденном мне хочется кричать благим матом: "Не хочу, не хочу, не хочу!"
Хозяин складывает передо мной еще пахнущие домашним дымом пожитки. Поверх одежды ложится знакомая пачка документов, перетянутая резинкой.
- Самое главное, - говорит старик.
Я эхом вторю ему:
- Самое главное. - И, пугаясь собственных слов, начинаю говорить отрывисто и лихорадочно:
- Слушай, отец, на Пантайке люди погибают!.. Два человека... Женщина. Беременная... - По мере того как я выговариваюсь, во мне нарастает решимость, и я уже знаю, что пойду, пойду через "не хочу". - Надо идти... Пропадут ведь... И на базу сообщить...
Старик ухмыляется в спутанную бороду.
- На базу брат мой, Ефим Зотов, пошел. И мы с тобой утром двинем. - И после паузы поясняет:
- Ты тут на лавке за трое-то суток этакого понаговорил...
Первые фиолетовые блики с востока застают нас в пути. Старик выводит меня к озеру и уступает лыжню:
- Ну, веди по своей книжице. Не собьешься?
- Не собьюсь.
Теперь-то уж я наверное знаю, что не собьюсь. Нет, не собьюсь.
XII. Адреса наших писем
Я тяну дверь на себя. Она не поддается. Ее приходится выдирать из смерзшейся коробки топором. После снеговой ослепительности темь внутри времянки кажется чернильной. Постепенно глаза привыкают к ней, и я вглядываюсь в очертания предметов на нарах. Гора тряпья на нижней полке начинает шевелиться, и до меня добирается бескрылый шепот:
- Люди... люди...
Я бросаюсь на голос, трясущимися руками шарю по обмерзшим тряпкам и наконец нащупываю лицо:
- Христина!
Я чувствую прикосновение к кончикам моих пальцев теплых капелек, спазмы начинают душить меня. Я глажу ее мокрые щеки, ощущаю на своих ладонях прикосновение ее сухих губ, и что-то доселе неведомое мне, огромное заполняет душу. Потом женщина властно притягивает мою, чужую для нее, зато мужскую руку к себе на живот, и новая жизнь отрывисто, но упрямо затевает победную перекличку с грохочущим во мне сердцем. Я плачу. Это больше, чем благодарность, это - прозрение. Я плачу и впервые за короткий век свой не стыжусь собственных слез.
- Сейчас будет тепло, - говорю я, - сейчас будет очень тепло.
Шепот ее еле слышен:
- Под головами... Возьми... Мешок Тихона... Там еще крупа осталась.
- Со мной люди, - успокаиваю я, - у нас все есть... А где...
Она не дает мне договорить:
- Ослаб он очень... Сам ушел... "Не вытащить, говорит, тебе меня, как смердить начну".
А с порога заполняет времянку зотовский тенорок:
- Живы?
- Живы, отец.
Зотов сбрасывает на пол охапку щепы:
- Выходит, греться будем.
Он начинает разжигать печку. С холода щепа загорается плохо. Я шарю у себя по всем заначкам в поисках бумаги и натыкаюсь во внутреннем кармане робы на письмо, написанное, но так и не отправленное мной из Верхнереченска. Я бросаю его старику.
- Этим сподручнее.
Свертывая бумагу в трубку, Зотов осведомляется:
- Смотри, - может, нужное что?
Я твердо говорю:
- Нет!
Что ж, это и правда. Ведь письма - не жизнь, их можно переписывать заново.