Страница 69 из 137
Охотник за караванами.
Позднеафганские вещи объективно представляют художественный интерес. Если бы он остался автором только их, то уже и в этом случае его следовало бы заметить как значительного писателя, уровня Бондарева и Василя Быкова. С другой стороны, его главный козырь по-прежнему — журналистский материал, чисто технически ему так и не удалось выработать какие-либо специфические приемы, сконструировать принципиально новую матрицу военного произведения.
Однажды он оказывается даже не в Афганистане, а в самом Мордоре: Карачи, Исламабаде, Пешаваре. Он возглавлял «Надежду» — делегацию солдатских матерей, чьи дети оказались в пакистанском плену или пропали без вести, и одновременно принимал участие в вызволении сбитых летчиков, среди которых, в частности, был человек по имени Александр Руцкой. Они умоляли афганских моджахедов, у которых оказались их сыновья, отпустить их.
Самым интересным для него было оказаться лицом к лицу с Гульбеддином Хикматияром, который был для СССР Шамилем Басаевым того времени: лидер непримиримых моджахедов, вдохновитель антисоветского сопротивления, Паншерский лев, полевой командир, теоретик исламизма, издатель газет, хуже него был только Ахмад Шах Массуд. За ним специально охотились, а сам Проханов много лет демонизировал его, сочиняя о нем гневные репортажи. Встреча с Гульбеддином была не менее поразительна, чем свидание с Березовским в доме приемов ЛОГОВАЗа или Сванидзе в студии «Эха Москвы». «Я вдруг оказался у него в гостях, на его вилле, он сидел рядом со мной в этом своем одеянии, босые чисто вымытые ноги, волоски такие на пальцах курчавые, смоляная борода». Поговорив с русскими, Хикматияр пригласил их на внутренний двор. Внутри этого патио, вдоль огромной высокой стены, сидели безногие моджахеды — несколько десятков молодых людей-инвалидов, подорвавшихся на минах, раненных при артобстрелах. Показав делегации на этих калек в хромированных колясках, Гульбеддин заметил: «Вот вы просите своих сыновей у меня, а вы просите своих сыновей у них. Вот что вы сделали с моими младшими сыновьями». «И я помню, женщины несчастные, русские, в черных одеждах, в истерике, рыдая, бежали по кругу вдоль колясок, по кругу, как лошадей гоняют в манеже, они бежали, рыдали и просили у них прощения, вымаливая жизнь своих сыновей, каясь перед ними. Зрелище было, сцена. Кончилось это тем, что они увезли двух пленных. — А остальные? — „А всего их было человек сто. Кто их станет отдавать? Это предмет торга, политического чейнджа. Многие из них еще до сих пор там живут, приняли ислам и так далее. Но двоих мы в эту поездку вытащили“».
Плакат «Мы выстояли».
Хикматияр на прощанье подарил ему одеяние моджахеда — долгополую рубаху, голубые просторные шаровары, плоскую, «похожую на ржаную коврижку» шапочку, безрукавку и полотняную накидку, длинноносые чувяки. В конце 80-х в окрестностях Тверской в этом салвар-камизе можно было увидеть сына Проханова Андрея, напоминавшего жителя лондонского Ист-Энда; по мнению отца, он был «вылитый моджахед».
В последний раз, уже будучи главным редактором «Советской литературы», он оказывается в Афганистане году в 89-м, на закате советского строя. Вместе с зампредом Олегом Баклановым они встретились с Наджибуллой, который к тому моменту не контролировал уже почти ничего — «и уже было видно, что через месяц-два его фиолетовое истерзанное тело будет болтаться на том самом дереве в центре Кабула». Президентский дворец, где размещался штаб 40-й армии, во время военного восстания Таная был подвергнут бомбоштурмовому удару, и от него остались одни обгорелые стены. Страшнее всего было знать, что и он сам был косвенно виноват в этом: режим Наджибуллы пал только после того, как СССР перестал поставлять ему бензин и танковые масла, бронетехника встала, и Афганистан превратился в планету Железяка. Еще и поэтому Проханов ненавидел Горбачева и Шеварднадзе: для него не было тайной, что те договорились с американцами о выводе войск и взаимном прекращении поставок, только мы все выполнили, а США продолжали вооружать моджахедов, и все знали об этом, но помалкивали. Из отдельных реплик Проханова на эту тему можно также понять, что Горбачев, когда уже было решено вывести войска, специально растягивал этот процесс на два года, вместо того чтобы сделать это сразу, чтобы получить на этом дополнительные политические очки. Кроме того, важным моментом было то, что Горбачев не поехал встречать возвращающиеся войска. В одной из своих опубликованных в перестроечной прессе бесед с генералами Проханов произносит: «Я верю, что все-таки состоится парад „афганцев“ на Красной площади. И президент, не встретивший войска, выходившие из Афганистана, будет стоять на Мавзолее по стойке „смирно“, а по брусчатке пройдут кандагарские, гератские, кабульские полки, протянут подбитую, подорванную технику, протолкают инвалидные коляски с ветеранами». Боль от того, что ничего из этого не произошло, вылилась в пронзительную сцену в «Сне о Кабуле», где Белосельцев, стоя на Мавзолее, принимает галлюцинаторный парад афганцев: по Красной площади идут убитые и калеки, ползет искореженная техника. «Первым на площадь въехал гусеничный тягач — тянул подбитый КАМАЗ, ржавый, окисленный, на спущенных ободах…» — цитировать эту сцену нужно целиком, но она занимает не менее двух страниц. Это — «третий тост» Проханова.
При всей своей склонности к ораторской риторике Проханов не тот человек, который делает заявления вроде «Афганистан перепахал меня». Однако довольно часто он упоминает, что «мирный опыт — ничто по сравнению с опытом, приобретенным под током». Фронтовик и автор «Горячего снега», старший товарищ, Ю. Бондарев однажды сказал ему: «Вы классический образец кабинетного писателя, ездившего в командировки. Но это было до Афганистана. Афганистан обжег вас: вы проникли в жизнь необычную, кровавую, военную… И стали другим человеком — у вас открылись неожиданные возможности». Личутин считает, что только с началом афганской войны Проханов «надел сюртук государственного человека».
Так что — плохо, что мы ушли оттуда? «Только мы ушли, и после ухода потеряли всю Среднюю Азию, а сейчас и Чечню потеряем, а потом, я думаю, и Татарстан, и Башкирию, потому что сейчас идет наводнение всех медресе, в Татарстане ваххабиты. Мы правильно сделали, что вошли в Афганистан, и неправильно сделали, что вышли из него. Империя, если она империя, должна осуществлять экспансию».
Друг Проханова Личутин, попрекавший его Афганистаном на протяжении всего их знакомства, считает, что Проханов просто из упрямства отказывается признать очевидное: афганская война стала тем, чем русско-японская для Российской империи. Он даже сообщает, что после многолетнего раздумья тот был «вынужден признать, что это был наш великий провал: нас втянули в эту войну, специально, чтобы восстановить против нас арабский мир», как сейчас заманивают в конфликт с исламом Китай, только уже в Ферганской долине. «Мы попали в Афганистан по дурости, это наша драма, стратегическая ошибка. Он это знает, но никому не рассказывает — как человек политики он обязан держать это в тайне. Мы посыпались не потому, что проиграли — мы там все выиграли — мы проиграли потому, что вошли туда, куда не следовало входить никогда. Русскому человеку противопоказано воевать в чужих границах, это не соответствует его психическим структурам. Русский человек — человек обороны, человек пространств, человек защиты». «Ага, Личутин, конечно, великий специалист по Афганистану», — саркастически замечает Проханов, когда я прошу его подтвердить или опровергнуть слова его друга. Косвенные подтверждения личутинской теории обнаруживаются меж тем в самих прохановских текстах. В «Африканисте» американец Маквиллен говорит, что временные победы СССР — западня, расставленная Западом, чтобы отвлечь нас вовне, а тем временем действовать изнутри, разлагая культуру и государство. В «Сне о Кабуле» генерал, отправляющий Белосельцева в Афганистан, чувствует, что эта страна — «преграда, на которую натолкнется Советский Союз, как падающий кувшин с молоком».