Страница 17 из 137
«Кузнец целый день гремел железом, краснел лицом над горном, раздувал сиплые, дующие пламенем мехи», снабжая округу металлическими изделиями, и в первую очередь затейливыми жестяными могильными крестами. Пребывание в этом доме было видом этнического туризма. «Мы с Борей обмеряли развалины мальской церкви — шелушащийся каменный свод, поросший сладкой, растущей на камнях земляникой. К вечеру кузнец усаживался в саду под яблонями и мастерил большой жестяной крест, заказанный ему в соседнем селе, где случились недавние похороны. Крест собирался из витых полосок, завитков, жестяных цветков, сваривался, спаивался, свинчивался. Был похож на узорный прозрачный куст, увитый вьюнками, горошком, повиликой, с бутонами и побегами. Такими крестами, изделиями кузнеца, были уставлены окрестные погосты, напоминавшие кустистые заросли. Василий Егорович, простукивая молоточком, рассказывал нам о своем житье-бытье, расспрашивал о разных разностях. И почему-то каждый раз сводил разговор к Индии. Мы отдыхали от дневных трудов, говорили об Индии, сквозь прозрачный крест синело мальское озеро, за черной рыбацкой долбленкой тянулся стеклянный след, и яблоки над каменным колодцем были золотые, как в райском саду».
Рай или не рай, но в этом музее под открытым небом можно было безмятежно хипповать, обретая интеллектуальный, мистический и сексуальный опыт. Псков — прохановская Калифорния, Малы — его Вудсток.
В деревне Сенно (одна из точек внутри «мистического псковского круга») Проханов демонстрирует высоченную плоскую звонницу XVI века: сахарно-рафинадную, похожую на двутавр невидимого моста, соединяющего Псков земной с Псковом небесным. К колоколу привязан шнур, который можно дернуть прямо снизу, что Проханов и делает, окрестности наполняются звоном — некстати: мы опять натыкаемся на похороны, паренек лет 16 хоронит отца. Вокруг свежей могилы кучкуются родственники. Все это как будто нарочно иллюстрирует прохановские передовицы о русском населении, уменьшающемся за год на миллион. Проханов начинает ворчать: надоели пещеры, гробы и похороны, если так дальше будет продолжаться, придется ехать в родильный дом. Не факт, что там будет чем утешиться: по статистике, в Псковской области разрыв между смертностью и рождаемостью — самый значительный в России.
В романе «Господин Гексоген» есть любопытный пассаж, на который мало кто обращает внимание, он похож на начало «Острова сокровищ»: «В псковском музее Ане поручили раскопать один из древних могильников, тянущихся длинной мягкой грядой за Малами».
С миром неолитического антиквариата Проханов впервые столкнулся в тот момент, когда услышал от местного тракториста о его удивительных находках. Распахивая землю под лен, тот подцепил плугом валун на одном из холмиков, там оказался клад: изделия из меди и бронзы и доисторические каменные молотки. Не раздумывая, Проханов предложил приобрести добычу — разумеется, недорого, за копейки, больше и не было. Любуясь кладом, он стал подумывать о том, почему бы самому не попробовать себя в роли черного археолога. Дело сулило немалые дивиденды.
Судя по некоторым его высказываниям и намекам в передовицах, поиск кладов был одним из главных развлечений в этих экспедициях: трудно сказать, где именно пролегала грань между легальными раскопками и разграблениями могил. Экивоками об этом сказано в «Пскове земном и небесном»: «Скобельцын неутомимо ходил по псковской земле, исхаживая ее, как землемер. Мерил ее вдоль и поперек длинными, не знавшими устали ногами, словно высчитывал шагами расстояние от церкви до церкви, от горы до горы, от озера до озера, отыскивая спрятанный клад, обозначенный на каком-то, ему одному ведомом чертеже… Видя, как я устал, он оборачивался красивым, глазастым, загорелым лицом. Белозубо хохотал, бодрил, трунил, звал в цветущее поле, на травяное ветряное городище, в красные сосняки, уверяя, что клад будет найден. И клад открывался».
Вокруг Малов было множество таких микрокурганов, под которыми часто оказываются древние могилы. Следовало снять верхний слой, за ним обнаруживался моренный гранитный валун, затем надо было копать вглубь, не очень глубоко, метра полтора. Однажды перед ним открылась настоящая скудельница времен неолита VII или VIII вв. до н. э., где лежал скелет и множество украшений: ожерелья из стеклянных бусин, покрытые патиной бронзовые височные кольца. Ему прекрасно было известно, что бизнес Лары Крофт — уголовно наказуемое преступление, но он не смог справиться с соблазном и выгреб все, что там находилось, вплоть до черепа доисторической женщины.
Из находок того лета, когда он жил у кузнеца, мало что можно увидеть. Часть бронзы была передана в псковский музей, где и исчезла, по его словам, бесследно, часть лежит где-то в родовых сокровищницах Прохановых; интересна судьба черепа. Проханов отчистил его и поместил у себя на письменном столе, рядом с пишмашинкой «Рейнметал», как кабинетное «мементо мори». Однажды он похвастался им своему другу отцу Льву, который страшно возжелал стать хозяином черепа, и Проханов великодушно его подарил. Тот долгое время возил его с собой, но кончилось тем, что во время какой-то попойки компания принялась не то играть им в футбол, не то просто кидаться, и расколола этот хрупкий предмет. В таком виде череп был уже ни на что не годен, да и неприятно напоминал о случившемся инциденте; вместе с другими участниками попойки они похоронили его.
В барнсовской «Истории мира в 10 с половиной главах» приводится следующее соображение: «Миф вовсе не отсылает нас к какому-то подлинному событию, фантастически преломившемуся в коллективной памяти человечества; нет, он отсылает нас вперед, к тому, что еще случится, к тому, что должно случиться. Миф становится реальностью, несмотря на весь наш скептицизм». Это очень прохановская теория; он уверен, что Первая Чеченская случилась для того, чтобы явился российский солдат-мученик Евгений Родионов, что «Курск» погиб для того, чтобы кто-то из мичманов оставил записку «Не надо отчаиваться», что все нынешние страдания парадоксально, по-русски, приближают нас к преодолению наличного состояния, что ничего не бывает случайно, что миф непременно обернется реальностью, и поэтому занимается мифотворчеством при каждом удобном случае. «Почему бы, — представители администрации, криминала и местной интеллигенции провожают нас за богато накрытым столом в одном из придорожных шалманов, и Проханов произносит тост, — не синтезировать из псковской мифологии новую российскую государственную идеологию?» Участники коллоквиума — директор рынка, директор типографии, бойцы охраны и, местная достопримечательность, литературный критик Валентин Курбатов — по-гоголевски колоритны. «Здесь ведь столько всего: пограничная земля, Елиазаровский монастырь, где старец Филофей придумал концепцию Москвы — Третьего Рима („великая имперская доктрина России“), могила Пушкина, место, где бросился на дот Александр Матросов, церкви, восстановленные Скобельцыным, 6-я десантная рота, погибшая в Аргунском ущелье, старец Иоанн Крестьянкин, иконописец Зенон». Валентин Курбатов, похожий на точеную фигурку с книгой, в полдень с музыкой выдвигающуюся из механических курантов на какой-нибудь чешской площади, всплескивает руками: «Да потому что никому это не нужно!». Проханов не расстраивается — не нужно так не нужно, авось когда-нибудь понадобится; любопытно, что даже за столом, с залитыми глазами, он работает мифотворцем, идеологом, синтезатором. Мифологизировать, опутывать сетью историю, биографию, географию свойственно ему на биологическом уровне: так паук инстинктивно выделяет клейкую нить, быстро твердеющую и превращающуюся в паутину.
Надо сказать, у него удивительное чутье на материал — действительно, где еще, кроме Пскова, сконцентрировано столько материала для державного маркетолога — «Англии, Англии» в российском варианте, Диснейленда идеологического туризма. Удивительно, что никто, кроме Проханова, по сути, не обратил внимания на этот перспективный хронотоп.