Страница 3 из 4
"Итак, конец, - продолжал размышлять Курбан. - Но лучше погибнуть здесь, в пустыне, вольным человеком, чем там, в городе, на кровавой плахе, под топором палача эмира".
- Дед, а за что эмир хотел отрубить тебе голову? - спросил Атагельды, внезапно открывая глаза. Ход их мыслей был настолько одинаков, что старик вздрогнул.
- Прогневал я земного владыку, - вздохнул Курбан, - своей строптивостью. Попозже расскажу тебе подробно, когда выберемся отсюда.
- Думаешь, выберемся, пересечем пустыню? - по-взрослому спросил Атагельды.
Дед промолчал.
Хотя солнце уплывало в закат, жара медлила, не отпускала.
"Скажу ему всю правду, если он и сам до сих пор не догадался", - с внезапной решимостью подумал Курбан, но посмотрел на Атагельды и осекся: тот снова задремал.
Дед откинулся спиной на стенку бархана, не думая о грозной трещине, грозящей привести в движение многие тонны песка. Глубокие морщины, изрезавшие его лицо, придавали ему сходство с корой старого дерева. Особенно много морщин сосредоточилось на лбу. Выцветшие глаза печально выглядывали из-под сросшихся бровей. Он подложил котомку под локоть, чтобы не так жег песок, и погрузился мыслями в недавнее прошлое.
...Они жили на окраине города, расположенного на скрещении оживленных караванных дорог. Их мазанка приткнулась к огромному караван-сараю, где днем и ночью было людно и шумно: одни приезжали, другие собирались двигаться дальше, далеко окрест разносились крики погонщиков верблюдов, звон медной посуды, крики и ругань носильщиков, степенный говор пышнобородых купцов.
Кузница Курбана располагалась поодаль, у самой дороги, так что дышать приходилось пылью, поднятой бесчисленными копытами. Зато работы, слава аллаху, хватало. Подковать животину нужно всем - и богатому всаднику, гарцующему на снежно-белом арабском жеребце, и бедному дехканину, под которым еле плетется тощий верблюд. Да мало ли кому еще?..
Однажды из караван-сарая за ним прислала богатая госпожа, у которой сломалась повозка, обитая рытой китайской тканью. Она дала ему целый золотой, который старик берег как зеницу ока. Он и сейчас пощупал его в кармане - маленький кружок, нагревшийся от солнца. Ну и что, разве золото всесильно? Разве спасет оно их от мучительной смерти?
А однажды степенно подъехал к кузнице на заморенном коне старик с белой, как лунь, бородой.
Гость степенно спешился, испросив разрешения, завел коня в тень и первым делом попросил воды не для себя, а для него. Только освободив коня от поклажи, разнуздав его и задав корму, седобородый незнакомец принял из рук Курбана пиалу с ледяной водой из артезианского колодца. О, блаженные времена, когда можно было пить, сколько угодно!..
Они проговорили тогда всю ночь, устроившись во дворе под дырявым навесом. Атагельды давно спал, так и не дождавшись конца их беседы.
Старик, видимо, был устадом - знаменитым придворным поэтом, который услаждал слух эмира. Певец не потрафил ему, и владыка выгнал старца, лишив всего имущества. Об этом пришелец говорил больше намеками, но Курбан и так без труда представил себе, как вчерашний богам ходит по базару, выискивая клячу подешевле, чтобы хватило на нее горсти медных дирхемов, глухо позвякивающих в кармане.
- Жаль мне твою клячу, устад, - заметил Курбан, переведя взгляд с собеседника на редкую крышу, сквозь которую просвечивали звезды, спелые, словно гроздья бухарского винограда. - А тебя жаль еще больше: боюсь, недалеко унесет тебя конь от эмирского гнева.
- Недалеко, говоришь? - загадочно усмехнулся седобородый. - Вот и видно, сынок, что у тебя нет поэтического воображения. (Он так и сказал - "сынок", хотя они, вероятнее всего, были почти одного возраста).
- Да зачем мне оно, воображение? - удивился Курбан и посмотрел на смутный силуэт коня, дремлющего у перевязи. - Наверно, не одна тысяча коней прошла через мою кузню. И я, поверь, неплохо научился разбираться в их статях.
- Тебе это только кажется. - Гость погладил бороду. - А что до воображения, то знай: только оно способно дать человеку крылья.
- Ну, воображай - не воображай, а конь твой - заморенная кляча, и не более того, - упрямо возразил Курбан. - И боюсь, он падет на первой версте, едва ты покинешь город.
- И опять ты не прав, почтенный, - произнес седобородый, и глаза его весело и как-то совсем по-молодому блеснули. - Ежели ты такой знаток, то разве не видишь, что это животное благороднейших арабских кровей? Посмотри на его благородные линии, на густую гриву, на тонкие и сильные ноги! А разве ты не обратил внимания, сколько разума таят его глаза?
В словах устада была такая сила убежденности, что Курбан против воли подумал: чем шайтан не шутит, может, и впрямь конь в прошлом - арабский скакун, только замордованный и заезженный прежними своими хозяевами?.. И ведь в самом деле в больших и печальных глазах коня тлеет некий загадочный огонь.
- Вот-вот, поразмысли над моими словами, сынок, - усмехнулся гость, словно угадав мысли кузнеца, и глотнул из пиалы остывшего зеленого чая. Чай, как всегда, заваривал Атагельды, научившийся этому искусству от покойной матери.
- Вот ты говоришь - воображение, - сказал Курбан. - А зачем оно мне? Нужно ли оно простому человеку?
- Воображение нужно всем, - веско произнес устад. - Оно способно создать мир, реальный как сама жизнь.
- По мне, лучше уж сама жизнь как она есть, - возразил Курбан.
- А ты не подумал, что, как ты говоришь, сама жизнь есть не более чем воображение? - улыбнулся седобородый. Курбан не понял, однако переспрашивать не стал.
- Поясню свою мысль, - сказал гость и сделал еще глоток. - Хочешь, я изображу коня так, как видится он моему воображению? И ты поймешь, что оно реальнее самой жизни.
- Но как ты нарисуешь его?
- Слушай.
Мастер резким движением отодвинул пиалу с недопитым чаем, едва не расплескав его. Лицо его внезапно побледнело, как показалось Курбану при холодном свете звезд. Он откинулся назад, словно изготавливаясь к прыжку, и, полузакрыв глаза, медленно произнес строки, которые слагал на ходу:
Не говори, что это конь,
Скажи, что это сын.
Мой сын, мой порох, мой огонь