Черный Дракон

— А вот коснуться, к примеру, того кружка, для которого я собирался этот чердак передать. Ребята в нем все хорошие, пионеры, хотят на досуге наукой подзаняться, и не так, чтобы лето над книгой корпеть, нет, а так, чтобы повеселее: мы, говорят, будем опыты химические производить, разные фокусы научные показывать... Ну что ж! Это — дело. И еще собираются некоторых наших архаровцев втянуть в это дело. Я думаю, и тебе как дворнику неплохо, если удастся им, я думаю, некоторые озорники наши у тебя в печонках сидят. Ну что? Не верно я говорю?

— Верно, верно, Федосей Маркович.

— Вот... А твоего Василия они в первую очередь, конечно, примут. Не так, что просто: «отдай нам свою голубятню и крышка» — нет. Так он — где же! Ему ведь весь свет голуби заслонили!.. Конечно, я понимаю: судить его строго нельзя: мальчик еще. Но вот что ты, отец, его блажь поддерживаешь, этого я не знал, не знал... А то, конечно, и не начинал бы такого дела. Ты знаешь сам: домоуправление тебя уважает, ценит как работника... Так что какой-то пустяк — чердак какой-то там... Да пожалуйста, пожалуйста! Пускай твой Василий хоть до больших усов своих голубей держит, никто тебе к слова не скажет. Просто я даже извиниться перед тобой готов, что так вышло... извиниться...

Этого Петр Иванович выдержать не ног.

— Что вы, что вы, Федосей Маркович! — смущенно забормотал он, вскакивая. — Наоборот даже: спасибо вам на ваших словах... истинное родительское спасибо!..

— Я с тобой по-дружески говорил, от чистого сердца, — сказал управдом.

— За то и спасибо, за то и спасибо, Федосей Маркович! — ответил отец Васи Крапивина. — Ну так уж простите за беспокойство.

Он простился и вышел в переднюю. И управдом еще раз повторил:

— Так ты успокой своего сынишку, скажи, что никто его голубей трогать не будет.

— Хорошо, хорошо, Федосей Маркович, — бормотал отец Васи Крапивина, закрывая за собой дверь.

...В комнате у Крапивиных было темно.

«Спит, наверное, голубятник-то мой»,— подумал Петр Иванович, перешагивая через порог.

Вдруг под ноги ему подвернулось что-то упругое и мягкое. Подошва сапога соскользнула на пол как бы с выпуклой волосатой спины какого-то животного. И в тот же миг кто-то ударил Петра Ивановича палкой по животу, к счастью, не очень сильно.

Он отскочил и трясущимися руками стал зажигать спичку. Головка спички, чуть вспыхнув, обломилась. Но и этой вспышки было достаточно Петру Ивановичу, чтобы убедиться, что он наступил ногой на брошенную у порога половую щетку и ее длинная палка, подскочив, ударила его в живот.

Ворча, он прошел в комнату и открыл выключатель.

— Василий! — сердито позвал он сына.

Однако ему никто не ответил. Он заглянул за ширму, где стояла васина кровать, его там не было.

— Вот ведь какой!.. Ах ты, ах ты!...— заворчал, озлобясь, Петр Иванович и выбежал из комнаты на двор.

Окно голубятни слабо светилось.

— Василий! — крикнул он опять. — Иди домой!

— Иду-у! — послышался в ответ тонкий голос, и скоро Вася с отцовским закрытым фонариком спустился по лестнице на двор.

Когда он проходил, поеживаясь немного, мимо отца, тот выхватил у него фонарь и в молчаливом гневе ткнул кулаком в спину.

Вася побежал в комнату и заплакал.

— Совсем уж обалдел с голубями своими! — кричал отец, давая волю накопившемуся раздражению. — Ни дня, ни ночи уж не знаешь! Другие уж спят давно, а он все с ними там колдует! Дела своего не доделал: где мел, тут и щетку покинул... Фонарь отцов сцапал зачем-то... Ну, Василий, не доведут они тебя до добра, твои голуби!..

Васе нужно было смолчать, и, может быть, все бы и обошлось еще как-нибудь. Но он вдруг перестал плакать и сказал:

— Да-а! Когда и сам фонарь велишь брать, а теперь уж и нельзя стало!..

— Молчать, говорят тебе! — крикнул отец, ударив кулаком по столу. — Ишь, ума набрался, по крышам-то лазя! Завтра же чтобы ты у меня это дело прикончил! Слышишь?! А то сам, собственноручно, всех повыброшу, пускай летят, куда попало. Вот... вот тебе от отца последнее слово... Ну?! Чего сопишь там? Ложись, тебе говорят, спать... А завтра всех их на рынок... Довольно... довольно тебе флачком махать да людей смешить!..

Петр Иванович сел на табурет и стал разуваться.

Утром по всему поведению отца было заметно, что за ночь он не изменил своего решения. Да, впрочем, Вася и не сомневался в этом.

Отец вообще-то очень редко сердился и кричал на него. Поэтому, увидав отца в таком гневе, он сразу подумал: «Ну, значит, ничего не вышло: отказал ему управдом, потому-то он так и разошелся».

Сопротивляться было бессмысленно. Захватив висевший над кроватью голубиный садок — большую корзину из тонких ивовых прутьев с откидной крышкой,— Вася Крапивин отправился в голубятню.

Еще взял он из дому небольшой холстяной мешочек с льняным семенем, хранившийся в буфете вместе с чайной посудой и сахаром.

Голуби ничего не знали: подобрав крылья, они бодро похаживали по голубятне и что-то рассказывали друг другу на своем, голубином языке. Их воркование напоминало бульканье лесного ручья.

Вася присел на корточки и стал рассыпать льняное семя полной горстью прямо на полу голубятни.

Голуби сразу распознали свое любимое лакомство и накинулись на него. На этот раз не было никаких ссор, потому что, куда бы любой из них ни повернулся, льняное семя островерхими грядками лежало перед его клювом.

«Пускай уж они поклюют вволю своего любимого, — подумал, глядя на них, Вася Крапивин, — не известно еще, в каких руках окажутся», — и вытряхнул из мешочка последнее.

Такого запаса в обыкновенное время хватило бы месяца на полтора, если давать льняное семя как лакомство, но сегодня Вася Крапивин решил совсем не подсыпать им простого корма. Ему хотелось устроить для них прощальный и незабываемый пир.

Он поостерегся только, как бы не обкормить черного дракона, лишь недавно оправившегося от болезни.

Странные и противоречивые чувства вызывала в нем эта великолепная, но в то же время и зловещего облика птица, этот голубь-ворон!

Вася почти год отработал за нее старику-голубеводу и ничуть не жалел об этом. Для пего было наивысшим блаженством пригласить в свою голубятню кого-либо из соседних мальчишек-голубятников, при--гласить, ничего не говоря, будто так просто, а потом мимоходом отдёрнуть занавеску отдельной маленькой вольеры с черным драконом и глянухь на ахнувшего, на оторопевшего тостя. Сколько раз замечал он влагой зависти подернувшиеся глаза, сколько раз ему предлагали целую голубятню «мировых» турманов за одного только дракона!

Но он-то, Вася Крапивин, прекрасно знал, что во всей Москве — да и под Москвой тоже — единицами считают представителей этой вымирающей декоративной породы, и, конечно, не соглашался.

Всякий раз после ухода таких посетителей Вася клал перед черным драконом горсточку льняного семени. Но вот что странно: этого голубя он еще ни разу за все время не покормил из руки. Боялся, что ли? Да йет, конечно, — смешно бояться голубя! А вот не мог...

Сегодня же, когда предстояло навсегда, безвозвратно утратить птицу, являвшуюся в полном смысле слова «черной жемчужиной» довольно-таки скромной голубятни, он решил преодолеть себя и покормить дракона из ладони.

Но едва только, покосившись на своего хозяина красным злым глазом, голубь клюнул его в горсть, — рука Васи Крапивина сама собой отдернулась, и льняное семя просыпалось на пол.

... Голубиный торг был в самом разгаре. Пасмурный день и мелкий дождик, сеявший по временам, ничуть не охлаждали рвения ни у продавцов, ни у покупателей. Особо рьяные стояли кучками прямо посреди луж и, казалось, не замечали этого.

Зато на голубей ненастье заметно действовало: не только те, что сидели довольно тесно в садках, поставленных на мокрую землю, но и бывшие на руках у продавцов казались взъерошенными и скучными.