Страница 15 из 23
Ершов, дружески улыбаясь, пытался остановить его и утешить, но он быстро, как белка, вскарабкался по лестнице и исчез в голубятне. Дверь, однако, оставалась открытой. Так они переговаривались: один сверху, другой снизу.
— Ну, брось, Васька! Чего ерундишь в самом деле?! Подумаешь ведь, важность какая: один турман улетел! Да он и прилетит еще. Зачем он тебе, когда ты все равно всех голубей решил ликвидировать?
Услыхав последние слова Ершова, Крапивин в один прыжок очутился у дверей голубятни.
— Чего-о?! — закричал он, бросая сверху на Ершова испепеляющий взгляд и сопровождая слова своим мрачным смехом. — Я решил
голубей ликвидировать?! Приснилось?! Ты проснись, Коля, это тебе приснилось,— еще раз повторил он понравившееся ему словечко.
Ершов презрительно усмехнулся. Ему хотелось до конца сохранить хладнокровие, достойное пионера. С некоторых пор он приучался во время ссоры как бы глядеть на себя со стороны: это помогало сдерживать гнев. В такие мгновения в его памяти всплывали целые выражения вроде следующих: «Ни один мускул не дрогнул в его лице... только смертельная бледность разлилась...» И тогда действительно ему удавалось разговаривать с готовым броситься на него противником весело и язвительно.
— Нет, товарищ Крапивин, — сказал он. — Мне-то ничего не приснилось. А вот что ты на попятный пошел — это да. Я довольно ясно слышал твои слова.
— Что ты слышал, ну что?
— Слышал, что ты сказал: «С голубями покончено». А потом, когда я сказал тебе, что мы на это помещение рассчитываем, тебе жалко стало, ты и на попятный.
Вася прямо-таки ошеломлен был подобным истолкованием своих слов. Но теперь уж поздно было убеждать Ершова, что тот неправильно понял, да и не хотелось.
— Ты бы слушал ухом, а не брюхом! — крикнул Крапивин сверху.
Ершова так и передернуло всего. «И кто это с ним так смеет разговаривать?! Васька Крапивин, который еще вчера во всем ему повиновался! Ну, погоди же ты!»
Он молчал несколько мгновений, напряженно придумывая клички пообиднее, побольнее. Наконец, нашел, но еще некоторое время молчал, стараясь набраться спокойствия.
— Не достоин ты звания пионера, — сказал он раздельно. — Не пионер ты, а голубиная мамка!
Удар был нанесен меткий: противник задохнулся от оскорбления.
— А ты... А ты... — бормотал он растерянно, ища глазами по голубятне, чем бы это бросить в Ершова.— Ерш, Ерш, сопливый! — вдруг закричал он сквозь слезы, высовываясь из дверей и придерживаясь одной рукой за косяк.
— Из сопливых ершей уха хорошая, из ершей уха хорошая!
Он обманулся в своих ожиданиях. Его противник, сознавая, насколько прозвище, придуманное им, язвительнее и острее, оставался
невозмутимым. Он только бросил голубятнику надменный вызов:
— А ну, голубиная мамка, попробуй-ка, сойди сюда, если не боишься!
На крыше голубятни, высовываясь над головой Крапивина, лежал махальный шест. Его можно было легко достать с порога. Не успел Ершов отскочить, как шест, сдернутый с крыши, оказался вдруг в руках голубятника и тот уж норовил достать им Ершова. Однако отличавшийся большой ловкостью и смекалкой Ершов не отстранился даже, а просто-напросто ухватился за привязанную к шесту тряпку и потянул ее книзу.
Крапивин меньше всего ожидал столь коварного движения с его стороны. Он чуть-чуть не свалился с крыши и едва успел удержаться за косяк. Но шест он так и не выпустил.
Молча, багровея от натуги, они тянула шест: один вверх, другой вниз. Но Ершову не за что было удержаться. Тогда он сильно рванул тряпку и отодрал ее напрочь. Вася Крапивин чуть было не опрокинулся внутрь голубятни вместе с шестом.
— Отдай! Тебе говорят, отдай! — закричал он, увидев тряпку в руках противника.
— Ничего, — отозвался насмешливо Ершов.— В крайнем случае ты ведь и своим пионерским галстуком гонять не постесняешься.
— А еще вожатый звена! Эх, ты! — сказал Вася, воспользовавшись неудачной фразой Ершова, чтобы пристыдить его. — К чему ты такие глупости говоришь? Сам так не любишь, когда тебя ребята за галстук хватают! А что, у нас не одинаковые галстуки, что ли?.. Мой, наверное, хуже твоего?! Эх ты, вожатый!
Он достиг своей цели: Ершову стало стыдно, хотя он и старался скрыть это.
— Уж ты бы молчал, — раздраженно возразил он. — Тебе ли о галстуке говорить, когда тебе и в отряде-то не место: ты за голубей все отдашь... На, бери свой «вымпел», — он швырнул тряпку на землю и. небрежно посвистывая, стал удаляться.
Но перед тем как завернуть за угол, он обернулся и крикнул:
— Все равно, Крапивин, недолго твоим голубям здесь быть! Вот помяни мое слово!
Два дня Ершов не был в школе из-за ангины. И никогда еще время не тянулось для него столь томительно. А уж за этот промежуток ему дважды звонила по телефону Маруся Чугунова: справлялась, скоро ли он появится в школе.
— Да я-то рвусь, а мать, вот, кажется, еще собирается меня законсервировать, — отвечал он.
— Ну приходи, приходи. Ох, какие новости у нас в школе!
— Какие?
— А вот не скажу. Авось, поправишься поскорее. А то подумаешь: «Я сегодня инвалид, у меня живот болит, больно мне ворочаться, в класс идти не хочется!»
— Ну, брось, Чугунова! Я не из таких.
— Да я пошутила. Правда, приходи скорее. Новости у нас какие! — опять повторила она.
— Ну вот какая! — уж начинал сердиться он.— «Новости, новости», а сама ни с места! Говори, что ли.
И, вероятно, Маруся еще немного помучала бы его да и сказала, но в это время в трубке послышались какие-то невнятные голоса, затем слова Маруси «Сейчас я кончаю», сказанные кому-то в сторону и с оттенком раздражения, а потом Ершов услыхал:
— Ну прощай! Я по автоматическому говорю, из аптеки. Ладно уж, придешь и все узнаешь.
И она повесила трубку.
— Вот чудачка! — проворчал Ершов, отходя от телефона. — Какие там у нее особенные новости могут быть?
Он томился в нетерпении. Наконец, благодаря содействию отца ему удалось вырваться из дому к середине дня — на сбор отряда.
Поспешно сбросив пальто, Ершов выбежал из вестибюля на школьный двор, где уже собрались ребята.
Оглядевшись, он, и не спрашивая ни у кого, догадался, о какой новости говорила ему по телефону Маруся Чугунова.
Золотистоволосая коренастая комсомолка, стриженая, в майке, с широким алым галстуком и в ковровой яркой тюбетейке стояла на усыпанной песком площадке, окруженная ребятами.
Она заводила игру. В руках у нее был большой мяч, раза в два больше чем волейбольный.
Казалось, ей никак, несмотря ни на какие ее усилия, не удается избавиться от мяча. Как бы далеко она его ни забрасывала, он через короткое время обязательно возвращался к ней, словно притянутый незримой резиной.
Вот как будто бы вокруг мяча завязалась, наконец, в стороне горячая схватка. Ребята отхлынули все туда, но вдруг упругий шар, прыгающий по кончикам напряженно вытянутых пальцев, внезапно ныряет, подобно поплавку удочки зазевавшегося рыболова, затем вновь выныривает где-нибудь далеко и уж не в тех руках, которые его схватили, и в конце концов опять возвращается к вожатой.
Да, это была новая вожатая, как поспешили сообщить Ершову ребята, не участвовавшие в игре.
Звали ее Лена. А фамилия ее была совсем необычайная, звонкая: Дзендзелло.
Ершов, стоя в сторонке, пристально и хмуро всматривался в движения новой вожатой.
И вдруг какое-то странное чувство внезапно и непонятно почему возникшей уверенности, что теперь все должно пойти по-иному, а не так, как при старом вожатом Волкове, вызвало у него улыбку.
— Так... — пробормотал он про себя. — Так... Лена Дзендзелло... Ну что ж... Sehr gut! — заключил он свои размышления любимым восклицанием Миши Бутылкина.
Ершов позвонил. Ему открыла Маруся. Видно было, что она была удивлена и обрадовалась Ершову. Про него вообще говорили в школе, что он даже разговаривать с девочками не любит — разве уж по необходимости! — и ни у одной еще из девочек своего звена не бывал на дому.