Страница 57 из 117
— Все-таки чудо как ты уцелел.
— Какое тут чудо, у меня в карманах были бинты на всякий случай и портмоне, так они мне все в портмоне стреляли, посмотри.
И действительно, шинель была прострелена четырьмя пулями против кармана».{436} Судя по описанию, французская пехота действительно не стремилась отстаивать «любой ценой» свои позиции. При приближении русской пехоты она оставляла их и отходила под завесой ружейного и артиллерийского огня. Взойдя на высоты, русские оказывались не только под картечными выстрелами и пулями стрелков, но и под огнем подразделений линейной пехоты, плотность которого делала невозможным дальнейшее движение вперед. Добавим к этому постоянные удары по флангам и можно представить, насколько безрадостной была картина.
Современные военные историки считают, что подобная тактика была нетипичной для французской пехоты, как и для русской, во многом уповавшей на штык, и со времен наполеоновских войн любившей решать исход схватки переходом в ближний бой. Однако само по себе пассивное ведение осады привело к тому, что французы и в полевых сражениях стали вести себя так же как во времена Бонапарта. В какой-то мере этому способствовали постоянные ночные схватки под Севастополем. На Черной они приняли иную тактику. Постоянным маневрированием французы просто не давали русским завязать с ними огневой бой, а до штыковых схваток дело в большинстве случаев не доходило вовсе, если не считать отдельных эпизодов, когда на штыки насаживали отдельных, не успевших отойти французских пехотинцев или потерявших подвижность раненых. Повторюсь, как уже ранее это неоднократно говорил: не стоит рвать души по этому поводу — это обычные реалии любой войны и — «последняя рыцарская война», — как любят ее именовать некоторые, Крымская, — не стала исключением.
Стараясь не доводить дело до крайности, французы предпочитали оставлять между собой и противником пространство в несколько сотен метров, надежно перекрывавшееся ружейным огнем. Но остановить упорно атакующую стену русских можно было лишь массированием огня. Стремление создать наибольшую плотность такого огня было возможно лишь за счет уплотнения боевых порядков. В результате, следующую за Крымской войну с Пруссией, французская армия встретила с уставом, предполагавшим еще более плотные строи пехоты в бою. Французы наступили на «русские грабли». Неумение правильно распорядиться огромным практическим опытом Крымской кампании свело к нулю всю лихость и ярость атак перед высоким темпом стрельбы немецких казнозарядных винтовок Дрейзе.{437} Хотя сами французские военные считали, что их построение в две линии, апробированное при Альме и Инкермане, отлично показавшее себя при Черной, стало едва ли не идеалом военной мысли, позволив задействовать одновременно максимальное число ружейных стволов при обстреле русских батальонных «коробок». Дальнейшие события военной истории развеяли эйфорию.{438}
В свою очередь, имея большую чем неприятельская численность войск, Реад не смог ей разумно распорядиться. Применительно к Черной говорить о численном превосходстве русских не имеет смысла, ибо оно не было реализовано грамотным использованием этого фактора военачальником, бросавшим войска на высоты по одному полку на относительно узком участке фронта. Возможно, что не будучи в состоянии правильно и здраво оценить обстановку, видя, как его пехота каждый раз врывается на неприятельские позиции, Реад считал — еще одна атака, еще один полк и фронт будет прорван… В какой-то мере этому способствовал яростный порыв русской пехоты, стремившейся любой ценой добраться до неприятеля, сблизиться с ним и завязать рукопашную схватку.
Не получилось и взаимодействие между стрелками и остальной пехотой. Если англичане еще при Инкермане использовали ружейный огонь, в том числе и линейных подразделений, то русские на Черной речке, как и во всех сражениях Крымской войны, продолжали искать возможность довести схватку до штыкового боя, что удавалось крайне редко. Возможное в условиях траншейной войны, затруднительно в полевом сражении. Да, это вызывало восхищение противника, но на практике приводило к бессмысленным потерям: «Как бы хорошо ни была устроена винтовка, наш солдат всегда склонен смотреть на нее как на рукоятку штыка. Присадка его к ружью служит грозным символом движения вперед и рукопашной схватки».{439}
Русские (и не только русские) командиры не всегда учитывали, что успех боя, в том числе и штыкового, зависит не только от желания скорее добраться до неприятеля и исполосовать его сталью штыков. Во второй половине XIX в. стало очевидным, что успех в наступательном бою зависит не только и не столько от стремления во что бы то ни стало ворваться в расположение противника: «В числе прочих данных, содействующих успешной атаке и устанавливающих внешнее равновесие между наступающим и обороняющимися, немалая доля значения принадлежит: а) тщательному исследованию местности; б) возможно дольшему удержанию частей в руках; в) обязательному выжиданию результатов артиллерийского боя; г) безостановочному наступлению без огня и д) стремительному удару в штыки».{440}
Прежде чем сразиться с врагом, к нему нужно было еще дойти. Условия сражения на Черной эту задачу для русской пехоты сделали невыполнимой. Вышеупомянутая неоднократно концентрация артиллерии в сочетании с фланговым огнем стрелков и линейной пехоты неприятеля эффективно сдерживали порыв, ломая строй, заставляя искать укрытия и в конце концов выходить из боя неся потери.
4 августа 1855 г. многое из этого в расчет не принималось. Результат — реки крови и трупы. Элементарный временной расчет показывает, что каждому полку удавалось побыть под огнем не более 30 минут, а большинству гораздо менее того, но если это переложить на понесенные за столь малое время потери, образ катастрофы становится еще ужаснее. Поэтому не нужно требовать от русской пехоты больше того, что она сделала. Сожалеть, что среди русских генералов не нашелся тот, который, подобно прусскому королю Фридриху II при Колине, погнал бы их в третью, четвертую и так далее атаки, при этом гневно обращаясь к ним со словами: «Подлецы! Что, вы хотите вечно жить что-ли?», не нужно. Психология поведения в бою такова, что далеко не всегда дает человеку возможности пересилить желание остаться в живых.
Насколько плотным и интенсивным был огонь французов говорит тот факт, что Архангелогородский Его Императорского Высочества Великого Князя Владимира Александровича полк, ни разу не ходивший в атаку на высоты, потерял от неприятельского огня 168 нижних чинов.{441} Кстати, с 1846 по 1848 гг. этот полк носил имя Короля Сардинского, того самого, подданные которого в августе 1855 г. обстреливали русские батальоны.
Дополнительным фактором, способствовавшим успеху французов, был их необычайно высокий моральный дух, дух наступления, дух поиска славы, который не смог поколебать даже неудачный штурм Севастополя. На Черной речке, да и во время всей Крымской войны вновь, как во времена Наполеона, начали трепетать «фибры народной души под мундиром».{442} В этот период отличительной чертой французской армии вновь стали возводимые в ранг доблести черты природной храбрости, в которой «…есть не только твердость, но и порыв».{443} Эмоциональный подъем в войсках был невероятным: «Она (армия — С. Ченнык) не ждет врага, а бросается на него и захватывает его врасплох, появляясь неожиданно, подобно зуавам в битве на Альме. И эта внезапность появления делает саму скорость одним из элементов победы. Это смелость вторжения, смелость наступления. Это искусство или, скорее дар, идти вперед, извлекать пользу из медлительности врага, удивлять его своим поведением и наносить сильные удары раньше, чем враг сможет прийти в себя. Именно такая смелость наилучшим образом соответствует нации, которая более любой предназначена искренностью своего духа, склонностью к всеохватывающему распространению черт своего характера, легкостью своего языка, принятого всем миром для того, чтобы разносить по свету свои чувства и идеи. И небесполезно напомнить об этом в тот момент, когда столь большое количество французов противостоит опасному врагу в Крыму».{444}