Страница 4 из 23
Через порог шагнул кто-то огромный и мохнатый, будто медведь. Занял весь дверной проем, хотя через высокую дверь в гридницу даже рослый человек легко проходил, не пригибаясь – не то что в избах. По рядам пролетела волна выкриков. Вошедший был покрыт сивым мехом, на голове высилась огромная черная личина с белыми зубами, на посохе звенели бубенцы. Всю грудь занимала борода из пакли, заплетенная в затейливые косички, тоже с бубенцами.
Дочки Уты и другие боярские девы кинулись навстречу и стали еловыми вениками подметать пол между дверью и княжьим столом. Гость из тьмы медленно двинулся вперед. И с каждым его тяжелым шагом у Эльги вновь перехватывало дыхание. Сколько она ни напоминала себе, кто это такой на самом деле, не могла прогнать впечатление, будто к ней идет он… тот самый… Князь-Медведь, уже много лет мертвый, но в эту ночь встречи яви и Нави вновь пришедший за ней…
– Кто ты? – не сдержавшись, чуть раньше положенного крикнула она. – Что за гость к нам пришел?
Сивый Дед сделал еще два шага и остановился прямо перед ней, сложив руки на вершине посоха. Эльга сглотнула: он и так-то был высок, а личина делала его здровенным, будто сосна. Хотелось снова спрятаться за горой из пирогов, и она делала над собой усилие, чтобы с гордо поднятой головой глядеть в личину посланца, олицетворявшего всю торжествующую темную мощь Нави.
Чувствуя трепет княгини, люди за столами затаили дыхание.
– Кто ты еси, гость дорогой? – снова спросила Эльга.
Эти мгновения, повторявшиеся каждую зиму, казались ей самыми тяжелыми за весь год. Именно сейчас, пока она трижды задавала вопрос, а гость из Нави молчал, она едва дышала от давящего ужаса: а что, если в этот раз и правда пришел он… Тот, страх перед кем отравил ее детство и исковеркал юность; тот, из-за кого ей пришлось бежать из дома, навсегда расстаться с родными, не простившись; бросить в лесу сестру, самого близкого человека; отдаться во власть киевских отроков, будучи защищенной только их честью… Сейчас, двадцать лет спустя, Эльга приходила в ужас при мысли о своем тогдашнем безрассудстве.
– Кто ты, гость наш любезный? – в третий раз спросила она, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. – Откуда пришел к нам, что за весть принес?
– Роду я старого, древнего! – наконец отозвался пришелец.
И при первом звуке этого знакомого голоса тяжесть в груди лопнула и растаяла. Стало легко, Эльга перевела дух и быстро глянула на Уту, будто ждала, что та подтвердит. Да, это не Князь-Медведь из далеких плесковских лесов. Это Мистина, Свенельдов сын, муж Уты и побратим Ингвара. Тот самый, что вырвал ее, Эльгу, из лап Князя-Медведя и привез в Киев к жениху.
– Шел я через поля широкие, через горы высокие, через реки быстрые! Шел чащами дремучими, берегами крутыми, долами чистыми!
Говорить Мистина всегда умел – будто пел. Ему исполнилось сорок лет – этот возраст в иных преданиях называется полным сроком жизни, после чего идет заедание чужого века, но Мистина ни в чем не походил на старика и по всему считался в Киеве одним из первых. Знатностью рода и заслугами почти никто не мог тягаться с единственным сыном покойного Свенельда – разве что Асмунд, родной брат Уты и кормилец Святослава. Но тот предпочитал дружинные дела, не вмешиваясь в дела священные, поэтому никакого соперничества тут между ними не было. Хотя бы тут…
– Выпей с дороги и благослови нас! – сказала Эльга, когда он закончил речь, и с поклоном подала ему рог.
Мистина-Велес принял рог, поднес к прорези в личине и немного отпил. Потом передал Алдану – своему же оружнику, который, будучи мужем Предславы Олеговны, занимал среди мужской родни княгини одно из ближних мест. Рог пошел по кругу – по первому ряду, где стояли киевские бояре, пока не вернулся к Мистине. Остаток он вылил на очаг и высоко поднял перевернутый рог.
– Ну, молодцы честные, мужи киевские! – с молодым задором крикнул Сивый Дед. – Не пора ли нам идти бычка черного искать?
– Пора, пора! – с облегчением завопил народ.
Мистина взмахнул рогом – и все с гомоном повалили наружу.
Пылал огонь посреди площадки святилища; высокое пламя рвалось в вышину, будто стремясь осветить даже божеские палаты за стеной густых туч. Перед костром мужчины во главе со Святославом свежевали черного бычка. Голова животного, помазанная медом, лежала на камне-жертвеннике. По сторонам его стояли Эльга и Ута с чашами в руках, будто две удельницы. Здесь, на вершине Святой горы, Эльга чувствовала себя вознесенной над землей и приближенной к богам; они хорошо видели ее, освещенную пламенем. Глядя в темное небо, она ждала… сама не зная чего.
Вот уже двадцать лет она в положенные дни обращает к небу одни и те же слова – те, что старше Святой горы. Те, что перед ней произносила с этого же места княгиня Малфрида, а перед ней – княгиня Бранислава, супруга Вещего и дочь Аскольда. До того – ее мать Богумила, жена последнего полянского князя… или дочь… надо у Честонеговой боярыни спросить, та точно помнит. Но ни разу, ни разу за эти двадцать лет боги не ответили Эльге. Может быть, Браниславе и ее матерям-предшественницам они отвечали? А к ней, пришедшей сюда из чужой земли и разорвавшей связи с родом, пролившей кровь родного чура, они не благоволят?
Но если кто и мог так думать, то лишь она одна.
Вратислав, Мирослав и прочие волыняне уже приносили клятвы: возлагали руки на дымящееся мясо черного бычка, обещали быть покорными киевским русам, давать дань и не мыслить зла, призывали на себя кары Перуна и Велеса в случае нарушения слова. Святослав клялся в ответ быть земле волынской истинным отцом. «А иначе да рассекут меня боги, как я кольца золотые рассекаю!» – говорил он по примеру далеких северных предков, награждавших дружину разрубленными обручьями из серебра и золота. Он, девятнадцатилетний парень, годившийся любому из этих людей в сыновья.
Эльга сделала пару шагов в сторону, чтобы пламя костра не мешало видеть сына. В такие мгновения она любовалась и гордилась им. Не всегда и не во всем между ними царило согласие – как и с Ингваром, – но, как и отец, Святослав очень хорошо понимал, кто он и зачем послан Рожаницами на землю. В этом он не обманул родительских надежд, и за это она многое могла ему простить.
Среднего роста, как Ингвар, светловолосый, в красном греческом кафтане, Святослав держал в окровавленных руках жертвенный нож; его юное лицо было сосредоточено и одухотворено, ноздри слегка раздувались, ловя запах свежей крови. Эльга знала, что с ним сейчас происходит. Он, такой юный, приносит жертву не только за все полянское племя, как его далекие предшественники-Киевичи – он делает это от имени всей Руси, простирающей ныне свою власть от Полуночного моря до Греческого. Это такие дали – мыслию не окинуть! – и все они подчинены ему – сыну Ингоря, внуку Вещего. Русь, которую Вещий сделал столь мощной, признала его наследников своими вождями, хотя Эльга приходилась покойному волоту лишь племянницей, а Ингвар и вовсе не состоял с ним в кровном родстве. В жилах Святослава соединилась кровь Олеговичей и северных потомков Боезуба, что стали конунгами на Ильмене за сто лет до появления там будущего Олега Вещего. И все, что завоевали мечи трех-четырех поколений, теперь принадлежало Святославу.
– Солнцу новому, Хорсу золотому – слава! – выкрикивал молодой князь, поднимая священный сияющий рог.
– Слава!
– Руси слава!
– Слава!
Сотни дружных голосов взлетали к облакам и гремели между землей и небом, будто зимняя гроза. И каждый чувствовал, как сам дух его возносится к небу в этом едином кличе, чтобы стукнуть в двери богов.
Вокруг князя толпились родичи, составлявшие ближнюю дружину: Мистина в обличье Велеса, его сыновья Улеб и Велерад, Асмунд со своими юными сыновьями, Дивиславичи, Избыгневичи, Илаевичи, Икморова ватага и прочие сыновья Ингваровых гридней, живых и павших… Толпа не вмещалась в освещенный круг и оттого казалась беспредельной. Окидывая ее взглядом, будто сокол с вышины, Святослав ощущал с гордостью: с этих лиц, упоенных близостью к богам, смотрит на него с торжествующей преданностью вся неисчислимая, могучая Русь.