Страница 22 из 33
Сальво обернулся и протянул руку. Ночью они уже проехали множество заграждений такого типа. Всякий раз предъявить разрешения, а главное – несколько банкнот. Эрван расстегнул пояс и дал ему пачку.
– Сам не подходи. Я разберусь. – Желтая Майка быстро перекрестился и поцеловал свою Библию. – Господь хранитель наш.
По мере продвижения к северу Сальво все больше нервничал. Он остановил внедорожник в сотне метров от пропускного пункта. Пока он шел к солдатам с папкой под мышкой на манер страхового агента, Эрван решил воспользоваться случаем размять ноги.
Когда сходишь с корабля, тело продолжает чувствовать качку. А его ноги продолжали ощущать ухабы, рытвины и лужи. Неверным шагом он двинулся к зонтикам – его мучил дикий голод.
Если он собирался позавтракать, придется заехать в другой раз. Здесь продавали бензин в бутылях по семьсот пятьдесят граммов, душевые шапочки, украденные в каком-то отеле, гусениц в лоханях. Другие предметы имели еще более загадочную природу: непонятные тюбики, бурые жидкости в пластиковых прозрачных мешках, маленькие грязные канистры…
Сальво возник у него за спиной с широкой улыбкой на лице: досмотр завершился благополучно.
– Ты приболел, босс?
– С чего ты взял?
– С того, что это аптека.
Эрван еще раз обозрел бесформенные изгвазданные сосуды:
– Это лекарства?
– Зубная паста – это для геморроя. Глина – для кариеса, – принялся объяснять чернокожий докторским тоном. – Для ожогов часто используют яйца гусениц. Надо же как-то лечиться!
– А это? – спросил француз, указывая на маленькие квадратики, завернутые в фольгу.
– Косметика.
– Какая?
– Бульонные кубики. Женщины используют их как суппозитории, чтобы ягодицы были толще!
Муюмба оказалась занесенной песком деревней между холмами. Все там было красным: латерит, кирпич-сырец, ржавые кровли. Эрван подумал о хирургах, носящих зеленые халаты; чтобы дать отдохнуть глазам, измученным видом крови, – жителям Муюмбы тоже стоило бы одеваться в зеленое.
Водитель съехал с главной дороги и начал плутать по улочкам, больше похожим на лабиринт. Все казалось построенным наспех и ненадолго. Вот откроют месторождение где-нибудь еще, и все отсюда сбегут.
– Солдаты на пропускном пункте, – спросил Эрван, – это регулярная армия?
– Более или менее.
– Как это – более или менее?
– На них армейская форма, но это ничего не значит. Каждая группировка сражается сама за себя. Они захватили кусок земли и используют его: рудники, урожаи… Кабила далеко, а жить надо.
Они по-прежнему двигались в красном лабиринте стен. Эрван не понимал, зачем им понадобилось лезть в это гетто.
– Куда мы сейчас едем?
– Вопрос в другом: у тебя еще деньги остались?
– Ты начинаешь действовать мне на нервы, Сальво. Я больше не буду раскошеливаться, чтобы переехать через кусок веревки.
– А чтобы встретиться со свидетелем?
Эрван не успел ответить. Сальво повернулся и пристроил локоть между двумя сиденьями.
– У меня есть тетя, которая долгое время жила в Лонтано. Она работала на богатую семью, уж не помню, на которую именно. Сейчас она живет в Муюмбе. Вот я и сказал себе: можно к ней заехать…
Эрван расстегнул пояс – еще будет время перейти к другим способам, вроде физической угрозы или пистолета. Сальво убрал в карман сто долларов и дал шоферу новые указания.
Еще несколько лихих поворотов, и они оказались в глинобитном дворике. Единая постройка в форме буквы «П» замыкала пространство. На крыше бак для дождевой воды. Песок, казалось, лижет стены и заполняет углы. Сидящие на земле закутанные в покрывала женщины застыли в неподвижности самой смерти.
Баньямуленге направился к порогу, отгороженному занавеской. Жара накапливалась в патио, как в глубине духовки. Надпись, сделанная кисточкой на картонке, гласила: ЦЕНТР ПОМОЩИ ЖЕНЩИНАМ.
Сальво обернулся, внезапно сделавшись очень серьезным:
– Моя тетя, босс, ее зовут Муна. Ее здесь очень уважают. Она помогает изнасилованным женщинам, которые пришли с севера. Так что будь повежливей, ладно?
– Ну конечно, я…
– Эти женщины, они облучены, понимаешь?
Сальво почти шептал, в то время как вокруг них завывал ветер, вздымая алые волны.
– Облучены чем?
– Стыдом, страданием, грязью… – Африканец схватил его за руку. – Изнасилование – это такая наша атомная бомба, сечешь? Его жертвы заражены навсегда, они мало-помалу умирают…
Эрван высвободился:
– Я буду хорошо себя вести.
За занавеской оказалось темно. В первой комнате – никакой мебели, только ковры. Женщины в таких же тюрбанах, как и те, что снаружи, сидели совершенно неподвижно. Эрван прошел вперед. Редкие окошки были закрыты картонками. Керосиновые лампы и свечи размечали пространство, бросая на глиняные стены розовый свет.
Это уже была не черная Африка, а красная – Африка пустынь и ислама. Несмотря на полутьму, ни намека на прохладу. Сама мысль о температуре ниже сорока градусов казалась утопией.
Сальво обратился к призракам на неведомом диалекте. Одна из женщин кивнула и встала. Маленькая, согнутая, она доходила ему до пояса. Женщина двинулась внутрь дома, и мужчины пошли следом, не говоря ни слова.
Они миновали множество закутков, разделенных занавесками, тряпками, простынями. За этими колышущимися перегородками Эрван различал множество силуэтов, подростков, девочек, вялых или занимающихся домашними делами – медленно и осторожно. Иногда слышался крик младенца. Наверняка плод сексуального насилия – или же непосредственно его жертва. Некоторые выздоравливающие хромали или передвигались с трудом. Эрван во время своих расследований в Париже получал отчеты о сотнях тысяч изнасилований, совершенных в стране, – говорили об одном изнасиловании в минуту. Он знал, почему эти женщины искалечены, но отказывался вспоминать детали, о которых читал.
В самой дальней комнате десяток привидений расположились вокруг жаровни, на которой готовился чай. Тень наклонилась и заговорила с сидящей старой женщиной.
– Мама Муна, – пробормотал Сальво.
Остальные раздвинулись, освобождая им место. Одетая в алую накидку с золотыми узорами, хозяйка дома странным образом наклоняла голову набок, и волосы ее не были курчавыми: пепельная шевелюра шла волнами под темным платком, ниспадающим на плечи. При свете огня ее лицо казалось вырезанным из очень твердого черного дерева. Две глубокие морщины выписывали зигзаг на ее скулах, сходясь к губам.
Взаимные представления. Сальво говорил по-французски, Муна улыбалась расслабленно, почти отсутствующе. Ее полуприкрытые глаза смотрели в пустоту, как у слепой.
– Она согласна говорить с тобой, – подвел итог баньямуленге, вручая Эрвану чашку чая. – Я правильно помнил: она работала у Белых Строителей.
– Остальные говорят по-французски?
– Нет.
Тем лучше. Нам публика ни к чему. Эрван сделал глоток – ему никогда еще не доводилось пробовать питье столь горькое и сладкое одновременно, – потом, испытывая неловкость, объяснил свое появление: его история сорокалетней давности немногого стоила в присутствии сегодняшних жертв. Старуха по-прежнему вглядывалась в загадочную точку, голова ее свесилась, как у сломанной куклы. Вступительная речь Эрвана, казалось, ее позабавила – хоть какое-то отличие от журналистов и представителей неправительственных организаций.
– Я работала у Верхувенов, – ответила она наконец на практически чистом французском. – Важная была семья в Лонтано. Отец руководил Рудничным союзом, он был хозяином города.
– Что вы у них делали?
– Убирала, конечно. Но и кое-что вдобавок… За обедами проследить, домашние задания с детьми…
– А откуда… Ну, я хочу сказать, у вас прекрасный французский.
В ее смехе проскользнуло легкое кокетство.
– Я одна из развитых девушек.
– Что это значит?
– Бельгийская придумка. Недостающее звено между обезьяной, то есть африканцем, и цивилизованным существом, то есть белым. «Развитой» означало мунделе-ндомбе: белый с черной кожей. Мы умели читать и писать по-французски, ели вилкой, спали на простынях. Это давало нам право покупать красное вино! Мобуту все это изничтожил. Нельзя подражать мзунгу…[30]
30
Мзунгу (суахили mzungus) – европейцы, белые.