Страница 6 из 23
Но было в этом соединении немало и отрицательного. Были и прямые компромиссы. Взять в христианский гимн великие слова "Смертию смерть поправ" - компромиссом не было, а вот взять в христианскую жизнь и в христианские законы правила, которые прямо противоречат Церкви и Евангелию, - это было уже опасно. Я сейчас не буду развивать по-дробно эту мысль, она достаточно раскрыта у Владимира Соловьева в его реферате "Об упадке средневекового мировоззрения". Резюмирую второй тезис: христианство, рассматривая себя в мире, усвоило частично статическую модель. Дальше не развиваю, потому что это ясно.
Третий тезис: возникает средневековое миросозерцание, которое, с одной стороны, сохранило еще библейское стремление вперед, к Царству Божию. Таково учение аббата Иоахима Флорского о трех Заветах - Ветхом Завете, Новом Завете и будущем Вечном Завете. Но, с другой стороны, восторжествовала идея мира остановившегося. Идея такова: сверху Бог, ниже - ангелы, святые, еще ниже король, потом бароны... Такая статическая иерархия. Небесная иерархия и земная, связанные между собой, отраженные одна в другой. Законченное и остановившееся общество. То есть повторение того, что было на Древнем Востоке.
Однако Средние века вовсе не столь прекрасны, как их романтически теперь представляют. (Мне всегда нравилась сказка Андерсена "Галоши счастья". Помните, как один человек восхвалял Средние века, а потом внезапно перенесся на средневековую улицу, потонул там в грязи и еле выбрался оттуда.) Эта картина (будем называть это "совет-ским" языком) феодального гнета, который освящался именем Церкви, - мрачная, весьма мрачная. Надо сказать, что самые большие зверства инквизиции осуществлялись государственной инквизицией. Испан-ская инквизиция была именно королевской. Так вот, следующий тезис. Когда от этого общества, которое пытались изобразить как уже совершившуюся волю Божию, людям стало тяжко, тогда возникает страшная, пессимистическая идея, которая проходит красной нитью через все средневековое мировоззрение и идет до наших дней, - идея неудавшейся истории. Пришел Господь и что-то обещал нам. Он принес в мир что-то необычное. Но вместо этого реально получается что-то не то. И тогда возникает напряженный апокалиптизм и эсхатологизм (говорю так для краткости, вы понимаете): мир не вышел, мир не удался, и единственное его спасение - в том, что суд Божий все это разломает и вообще выбросит вон. Отсюда возникают революционные секты, движения, всякие анабаптисты, старообрядцы (перечислять не буду - вы кое-что знаете). Отсюда возникает и очень рано развившийся аскетизм, причем аскетизм не евангельского духа, а аскетизм, который идет уже прямо под знаменем мироотрицания.
Евангелие учит нас: любовь Предвечного к этому миру столь велика, что Он отдает Себя, Сына Своего отдает, чтобы мир был спасен. А здесь оказывается, что мир - это нечто ужасное, что его надо только наказать. Только геенна огненная. Отсюда начинается бегство из мира, возникшее в александрийскую эпоху в IV в. и в Средние века бурно развившееся. Я не хочу сказать, что заимствованное у языческих религий монашеское движение не имело значения для Церкви. Имело - и для углубления духовной жизни, и для развития молитвенной и созерцательной практики, для сохранения духовных, научных и богословских ценностей и ценностей культурных. Монастыри были местом, где писались фрески, создавались книги, сохранялись и разрабатывались научные теории и достижения. Тем не менее сама идея, что мир погиб, погряз во грехе, а мы тут собрались спастись, - эта идея, конечно, была Евангелию чужда; Тому, Кто говорит о пастухе, бросающем девяносто девять овец, чтобы искать одну, такая идеология, конечно, совершенно чужда! Что же, мы можем сказать о христианстве, что оно было не аскетично? Нет, оно, конечно, элемент аскезы в себе несло. Однозначного ответа здесь не существует. Но если вы хотите найти ответ, то его можно изобразить диалектически: это есть отказ от мира для того, чтобы вернуть мир на другом уровне.
Для тех, кто читал индийские книги, это можно легко пояснить знаменитым изречением: не ради мужчины мир дорог, а ради Атмана дорог мужчина - то есть через Бога все возвращается к нам в лучшем виде; иными словами, это преображение мира. Наиболее ярко это можно видеть в личности и жизни святого Франциска. Он дошел до предела аскетизма. Оставил отца, дом, профессию, превратился в нищего (не так, как иные монахи) - он потерял все! Казалось, что для него мир прогорк насквозь. Между тем не было человека в средневековых святцах, более любящего каждую козявку, каждого человека, каждое животное, каждое явление природы, - он относился к ним как к братьям и сестрам, вы знаете. Так вот это-то и есть подлинное евангельское отношение. Франциск Ассизский заново проповедовал Евангелие средневековому миру, который его забыл по вполне понятным причинам... Аскет, который любил мир.
Был один восточный святой (не буду называть его имени, он очень прославленный). Он не мылся сорок лет, обвязал себя веревками, тело его гнило, так что к нему невозможно было подойти из-за дурного запаха. Но притом это был политический реакционер, поддерживающий исключительно репрессивные действия против язычников и иудеев. К нему за советом приходили императоры. Когда же они пытались действовать по законам, которые были не в пользу христиан, он сразу направлял послов из своей пустыни с требованием: "Пусть Церковь торжествует!" - такой был чисто фашист-ский подход к вопросу. Не нам, конечно, судить о святых, но - Евангелию. Оно судит о святости. При свете Евангелия все это не нужно, нам не заповеданы ни гнилые веревки, ни столпы. Человек не может стать святым оттого, что он не ходил в баню сорок лет, не в этом смысл...
В результате вот этих трудных испытаний Церкви с неба нам был дан великий дар - и вы не улыбайтесь, потому что дар этот - атеизм. Воинствующий атеизм и все антихристианские движения. Самое страшное для Церкви было бы, если бы этих движений не было, если бы не было атеизма. Боюсь, что тогда действительно христианский мир был бы задушен атеистами, имеющими христианский облик. Я имею в виду всяких "великих инквизиторов". Достоевский в силу своей исторической ограниченности считал, что это обязательно должны быть прелаты латинской Церкви, но это совершенно международная категория, интерконфессиональная. Такими могли быть и кальвинистские пасторы - очень могли быть. И православные могли быть. Значит, атеизм - это дар Божий. Это вовсе не поражение христианства, это величайшая, исцеляющая, оздоровляющая нас сила. Может быть, некоторые скажут: о. Дмитрий Дудко говорит иначе. Но мы с ним говорим о разных вещах. Он поносит безбожников, и за дело. Но я сейчас говорю с иной точки зрения, так сказать, с более высокого полета. Конечно, плохо, что закрывают церкви. Кто скажет, что это хорошо? Это плохо и с точки зрения закона, и с точки зрения верующих. Но я уверен, что ни один храм не был закрыт без воли Божией. Всегда отнималось только у недостойных, всегда. И история Церкви это есть та же самая библейская история, там действовал закон условного обетования. Вам даны жизнь и смерть, говорится в Книге Второзакония, избирайте сами себе путь. "И не говорите себе, что у нас храм Господень, - говорит Иеремия. - Будет уничтожен и храм, и о ковчеге никто не вспомнит". Казалось бы, храм - место, где Сам Господь обитает, Он выбирает его как место Своего невидимого мистического присутствия, и Он же превращает его в место, где будут бродить шакалы. Относится ли это только к храму Соломона или к храму Ирода Великого? Нет, это относится к любому месту почитания Богооткровенной религии. Это относится ко всем храмам. Конечно, мы жалеем храм Христа Спасителя, который был разрушен, - бесспорно. Но, с другой стороны, мы понимаем, что было что-то в нашей жизни христианской, что позволило его разрушить. Конечно, мы жалеем о том, что храм Ирода, столь великолепный, был разрушен. Но так случилось. Такова была, так сказать, "карма" историческая. И поэтому я считаю, что одна из наших главных установок, христиан сегодняшних, есть не борьба с атеизмом. С атеизмом боролись много. Я недавно читал стенограмму диспутов двадцатых годов. Очень хорошо там Александр Введенский поносил, прекрасно разбивал Луначарского и т. д. Это была борьба с атеизмом. Но это внешняя вещь. Внешняя. А нам нужно гораздо больше бороться с лжехристианством внутри каждого из нас. Это будет гораздо более важно. Потому что атеизм приходит как продукт нашего недостоинства. Сегодня Церковь должна услышать призыв, обращенный к себе: "Врачу, исцелися сам". Я понимаю, что гораздо легче сказать: мы хорошие, мы - носители истины; они - носители лжи, они - гонители, а мы - гонимые и т. д. Это легче сказать - во-первых, во-вторых внешне кажется, что это подтверждается фактами. И потом это приятнее. Приятнее, понимаете! Нарциссический комплекс, друзья мои, присущ людям, всем незрелым существам. И приятно говорить о себе, о своей группе, о своей общине, о своей Церкви, о своем народе, приятно говорить приятное, так? Но это все относится к области незрелого мышления, незрелого душевного строя. Да. И вы можете это легко проверить. Проверить, какое доставляет удовольствие поносить даже нашего идеологического противника: как его разделали! Все это так, но это не решение проблемы. Мне бы хотелось, установка моя такая, чтобы мы решили прежде всего свои внутренние проблемы, чтобы мы могли быть готовы к свидетельству перед миром. Потому что у меня всегда есть опасение: вот завтра дай нам полную свободу и выведи нас на площадь, мы такого петуха дадим, что стыдно будет! Лучше обратно в катакомбы бежать, завернувшись с головой в пальто. И я думаю, что Господь Бог, просто жалея нас, не дает нам возможности особенно-то выступить на поверхность. Потому что мы похожи на богачей, которые не знают, как воспользоваться собственным богатством, похожи на того скупого рыцаря, который умирал от немощи и от голода, а у него там в сундуках все лежало.