Страница 31 из 41
Попытки насильника пропихнуть член мне в рот не приносят результата, и он зовет на помощь безгласых, один из которых тут же зажимает мне нос, не давая вздохнуть. Без кислорода у меня начинает кружиться голова, так отчаянно и беспощадно, что у меня не остается выбора: на мгновение я разжимаю губы, но Вермину этого хватает, чтобы осуществить задуманное. Его член упирается в мое небо, и меня хватает всего на пару толчков – тошнота подступает к горлу, и я кусаю его, заставив мучителя завопить от боли.
Он с размаха бьет меня в лицо, наверное, ломая нос, и горячая кровь заливает мои губы.
– Соси, сука! – приказывает Вермин.
Мужчина повторяет попытку, но я снова кусаюсь, только теперь уже и сам ору от боли не меньше, чем он, – рука Мела с силой сжимает меня в самом чувствительном месте, и на глазах выступают слезы.
– Я тебе его отрежу, если не прекратишь клацать зубами, – угрожает он.
Я дергаюсь и рычу, как загнанный зверь. Я почти обездвижен: веревки прочны, а руки безгласых на моем теле лишают последнего шанса на спасение.
Тело сотрясается от страха, а в горле горечь отвращения.
Я смогу это пережить?
Когда член Вермина снова оказывается у меня во рту, я стараюсь отключиться от всего, что происходит.
Не чувствовать.
Не думать.
Не ощущать.
Все происходит не со мной.
Не думать.
Не чувствовать.
Молитва, которая не помогает мне.
Безгласые поднимают меня и удерживают на четвереньках, не давая завалиться на бок, а Мел в это время ощупывает мои ягодицы, мнет их и водит по ним возбужденным членом. Я ору от боли, когда он вторгается в мое тело. Я дергаюсь, пытаюсь выскрести из-под себя простынь, но мне не дают сместиться ни на сантиметр.
Слезы физической боли и унижения обжигают щеки.
Это все происходит не со мной.
Вермин снова завладевает моим ртом, но я почти не реагирую на это. Хриплю и давлюсь, утопая в нестерпимой боли.
Меня разрывают изнутри на мелкие кусочки.
Я прошу, я умоляю, шепчу «хватит». Никто не слышит.
Слабо чувствую, как по внутренней стороне бедра стекает что-то теплое, но ни один из насильников еще не достиг пика, поэтому это не может быть их семенем. Это моя кровь, струйкой торопящаяся к простыням и оставляющая красный узор на ногах.
Мои хриплые стоны разносятся по комнате, меня мучают, кажется, целую вечность.
Внутри все горит огнем, и ничто не может заглушить той боли, которая плотным комком поселилась в районе живота и сейчас расползается по всему телу. Каждой клеточкой я чувствую, как член одного из мужчин проходится по разодранным в кровь стенкам заднего прохода. Я уже не кричу, лишь горько и рвано дышу, будто меня душили.
По щекам катятся злые слезы, а прокушенные губы сочатся кровью, смешиваясь с той, что еще течет из носа. Во рту противный вкус чужой спермы, – я сам не понял, когда это произошло.
Горло нещадно саднит, и я практически теряю сознание от боли, только сквозь темную пелену слышу громкие шлепки мужских бедер о мой зад. Кажется, один из них ускоряется, но я даже не знаю, который из капитолийцев насилует меня в эту минуту, мне уже все равно.
Я не чувствую своего тела, боль становится чем-то естественным, и от осознания этого хочется взвыть.
Я думаю, что это никогда не закончится…
Только спустя бесконечность я ощущаю, как тело насильника начинает содрогаться в оргазме, и в меня изливается обжигающе горячая сперма. Для истерзанного прохода она и вправду схожа с огнем, который буквально разъедает все внутри.
Я слабо дергаюсь из последних сил, я просто хочу избавиться от этого ощущения распирания. Я хочу, чтобы мучитель вышел из меня и дал спокойно выползти из-под него, хочу, чтобы пропали с моего тела крепкие руки безгласых – я все еще не падаю только потому, что они крепко меня держат.
Насильник заканчивает наполнять меня своим семенем и тяжелым грузом падает сверху. Я скидываю его со своего измученного тела и слышу хлюпающий звук, с которым из моего истерзанного прохода выскальзывает обмякший член.
Я валюсь в другую сторону, раздирая веревками кровоточащие запястья, и чувствую, как из меня вытекает сперма вперемешку с моей кровью, эта липкая жижа течет по моим ногам и медленно увлажняет простыни.
Я ни о чем не прошу и не дергаюсь, когда один из них смачно целует меня в губы. Мне хочется забыть все, как страшный сон.
Это произошло не со мной.
***
Я открываю глаза лишь на следующее утро, с трудом поднимая веки и понимая, что кто-то тщательно обработал мои раны и натянул на меня штаны.
Шевелиться больно, а думать о прошлом – противно.
Я ничего не вижу вокруг себя и не ощущаю.
Я использован.
Использован.
Использован, как дешевая подстилка для извращенных зажравшихся богачей.
– Доброе утро, сучка, – от зычного голоса Мела мое тело конвульсивно вздрагивает.
Оказывается, мой страх никуда не делся, наоборот – он стал еще сильнее и пустил во мне корни, теперь я знаю, через что мне предстоит пройти. Снова. Несколько дней, за которые они заплатили, я не переживу.
***
***
***
Прохожу по бесшумными коридорам дворца, и мои глаза почти все время смотрят в пол, – странная привычка, дурная, появившаяся совсем недавно. Как мантру я повторяю про себя, что никто не знает о моем позоре.
Я научился терпеть чужие прикосновения, не моля о пощаде, я выучился оставаться глухим, слепым и неподвижным, – безразличное тело, покорное, но не живое.
Моя походка ровная, несмотря на то, что внутри разодранная рана: последние дни – мой личный ад, чистилище и пекло.
Меня сожгли. Выжгли клеймо изнутри. Вывернули душу.
Никто не знает.
И я не расскажу, даже если от этого будет зависеть моя жизнь.
Дверь в нашу с Китнисс комнату открывается, едва скрипнув, я пробираюсь внутрь, словно вор. Сердце в груди ускоряется, а ноги сами несут меня к спальне, но я останавливаюсь на полпути, разворачиваюсь к дивану и провожу рукой по его спинке.
Что я ей скажу? Как я коснусь ее, светлую, чистую, никем не запятнанную?
Мое тело пропиталось скверной за последние несколько дней, а в душе еще остался горький привкус ласк Ребекки.
Я не тот, кто уходил от Китнисс две недели назад. Того Пита больше нет. А нынешний ее не достоин.
Обхожу диван и усаживаюсь на мягкое сиденье. В моей душе зияющая пустота. Я одинок. Я на дне. Я растоптан.
Я уничтожен.
Часы на стене неторопливо считают минуты, и хотя я знаю, что Китнисс близко – мирно спит в соседней комнате, – я не могу решиться войти к ней. Прикрываю глаза ладонью, когда заплутавшая слеза норовит скользнуть по щеке, и прикусываю губы, пытаясь совладать с отчаяньем.
Больше всего на свете я хотел бы сейчас обнять свою Китнисс, почувствовать ее родное тепло, ощутить прикосновение единственно нужных губ. Только вот я не уверен, что ей стоит касаться той грязи, в которой я побывал.
В комнате так тихо, что малейший шум похож на грохот – я выучился различать приближающиеся шаги еще до того, как перед насильниками открывалась дверь. Оборачиваюсь – Китнисс стоит на пороге спальни, и при виде нее мое сердце пропускает удар. Она выглядит измученной и не выспавшейся, такой же потерянной и одинокой, как я сам.
На непослушных ногах я встаю с дивана и смотрю, как она неуверенно подходит все ближе. Глаза в глаза. Я вижу в серых омутах отражение собственной боли.
Ее руки не обвивают мою шею, ее губы не ищут моих.
Мы молчим.
С тягучим привкусом печали я вспоминаю, как обещал ей вернуться, даже если мне придется пройти через ад, и давлюсь слезами, которые одна за другой, градинами, все-таки скользят вниз.
Я вернулся. И ад тоже. Он во мне, в моей крови, в моих мыслях, течет по венам и травит разум.
– Ты вернулся, – еле слышно шепчет Китнисс, а я качаю головой и прикрываю глаза, когда она тянет ко мне руку, но тут же роняет ее.
Эта встреча совсем не похожа на ту, о которой я мечтал четырнадцать бессонных ночей.