Сладкая отрава

– Мисс Эвердин, – говорит Сноу, – ценная фигура в нынешней игре. Она – символ повстанцев, и если лишить их этого символа… Ты когда-нибудь обращал внимание на стаю диких собак, Пит? Как они ведут себя, когда нападают на жертву?

Задумываюсь, но ничего не приходит на ум. В Двенадцатом мне не встречалось ни одной стаи, только одомашненные собаки-одиночки, как например та, что жила на заднем дворе пекарни.

– Нет, – отвечаю я, – но какая связь между Сойкой-пересмешницей и этими животными?

– Вполне очевидная, Пит, – произносит Сноу, – стае собак нужен вожак, лидер. Без него прежде грозные и свирепые животные превращаются в слепых щенков. Так и мисс Эвердин – она вожак. Повстанцы – ее стая. Уничтожим вожака, и исход войны будет предопределен…

Я быстро прикидываю в голове возможные варианты, и Президент, безусловно, прав – без своего символа мятежники долго не продержатся. Но убить Китнисс?..

– От живой, но сломленной Сойки нам будет больше толку, чем от бездыханного трупа, – рассуждаю я. – Тем более, ее ребенок…

– К слову о ребенке, – перебивает меня Сноу. – Что мисс Эвердин поведала тебе о его отце?

Меня настораживает, что Президенту известно о том, что я виделся с Китнисс, но этого стоило ожидать: мы в Президентском дворце – здесь даже стены имеют уши.

– Она настаивает, что это мой ребенок, – прямо говорю я, потому что уверен: Сноу и так знает ответ на свой вопрос.

– Стоит выяснить это, Пит, – предлагает правитель. – Ты ведь всегда хотел иметь детей, разве нет?

– Да, но… – я никак не могу понять, к чему клонит Президент. – Раньше я хотел, чтобы Китнисс была матерью моего ребенка, а теперь… Я больше не люблю ее, – говорю я, и Сноу понимающе кивает.

– Прежде всего, стоит выяснить действительно ли ты отец ребенка, Пит, – настаивает он. – И если слова мисс Эвердин хотя бы на этот раз окажутся правдой, то следует проследить за тем, чтобы ничто не помешало ей благополучно разрешиться от бремени.

– А потом? – неуверенно спрашиваю я, хотя, к моему ужасу, скорее всего, я и Сноу сейчас думаем об одном и том же: избавиться от Китнисс… Я вижу это по его глазам. Когда Президент начинает говорить, сомнения рассеиваются окончательно.

– Стоит признать: мисс Эвердин хитра и коварна, – произносит Сноу. – И, если это твой ребенок, Пит, то его зачатие произошло не по большой любви, как тебе когда-то хотелось, а всего лишь под действием лекарства…

– Китнисс было все равно перед кем раздвигать ноги, – жестко говорю я.

– Да, – соглашается Сноу. – И все же, если это твое дитя, то наш долг позволить мисс Эвердин выносить его. А после… Мы можем устранить ее, если надобность в ее услугах отпадет.

Я хмурюсь от такого явного намека на убийство Сойки, но разве не об этом я мечтал еще несколько дней назад?

Соблазн велик. Сноу прав в том, как сильно я хочу иметь семью, и если ребенок, которого носит Китнисс мой, – я имею право знать.

– Неужели есть способ прояснить вопрос с отцовством до рождения ребенка? – спрашиваю я.

Президент уверенно кивает.

– Медицина Капитолия творит чудеса, Пит, – спокойно объясняет Сноу. – Методика довольна проста: с помощью длинной иглы получают образец ДНК ребенка.

– Иглы? – поражаюсь я. – Это больно?

– Для матери – вероятно, – безразлично отвечает Сноу. – Но для ребенка процедура совершенно безвредна.

Жажда получить ответы борется во мне со страхом того, что я могу остаться в дураках. Если тест покажет, что отец малыша – Гейл, я лишний раз получу от Огненной девушки жаркую оплеуху.

Но ведь есть шанс. Пусть и небольшой, но он есть… Я был близок с Китнисс в ночь перед тем, как она бросила меня у планолета… Сноу был прав, говоря, что в человеке надежда сильнее всего. Моя хрупкая вера в лучшее побеждает.

– Давайте сделаем это, – произношу я. – Что требуется лично от меня?

– Только согласие, больше ничего, – говорит Сноу.

Мне кажется, что Президент готов закончить разговор, но у меня появляется просьба.

– Есть еще кое-что… Я хочу присутствовать при этом, – настаиваю я. – Не желаю дать ей возможность снова меня обмануть.

– Полагаю, это можно устроить, – принимает мои условия Сноу.

Следующую пару недель я не вижу Китнисс: она по-прежнему заключена в темнице, но мне некогда заняться вопросом своего потенциального отцовства. В стране продолжается война, развязанная Сойкой-пересмешницей, и мне с Одейром приходится оказаться на передовой.

Чаще я один, но иногда и вместе мы выступаем перед народом, который еще хранит верность Капитолию, призывая людей не отчаиваться, а продолжать отстаивать интересы законного правительства.

Некоторые дистрикты в обязательной программе: Первый, Второй, который потихоньку приходит в себя после взрыва Орешка, и Четвертый. Дистрикты три, пять и восемь во власти мятежников. В Седьмом, Девятом и Одиннадцатом идут ожесточенные бои. Десятый сохраняет нейтралитет, как и мой родной Двенадцатый дистрикт.

Я настоял на том, чтобы оказаться в Двенадцатом – мне необходимо посетить свой прежний дом, увидеть своими глазами, что стало с пекарней моих родителей. Планолет высаживает меня на площади возле Дома правосудия. Неприятно поеживаюсь от воспоминаний о Жатве, которая перевернула всю мою жизнь. Не окажись тогда мое имя на листке бумаги, который достала Эффи, скорее всего, моя семья была бы сейчас жива, а я сам остался прежним солнечным мальчиком, влюбленным в, вероятно, уже покойную девочку из Шлака…

Сейчас площадь заставлена столбами для порки, двумя плахами и виселицей, стоящей отдельно от остальных приспособлений, демонстрирующих власть местного главы миротворцев. Тредд встречает меня, приветствуя кивком головы, но, несмотря на внешнюю покорность, я замечаю в его глазах холодное презрение. Он не забыл: я тот самый парень, который помогал Китнисс «отобрать» у него Гейла, когда Тредд собирался запороть его до смерти у одного из столбов.

Меня сопровождает группа из десяти миротворцев, и все они остаются на площади с Треддом, а я направляюсь туда, где когда-то стояла пекарня. Уже издалека я вижу, что от отчего дома не осталось ничего, кроме почерневшей от огня печи. Слезы подступают к горлу, но я глубоко и часто вздыхаю, стараясь сохранять спокойствие.

Прикрываю глаза и мысленно восстанавливаю пекарню: почти всегда приветливо распахнутую для посетителей дверь, широкий прилавок, заставленный ароматной выпечкой. В комнате позади прилавка размещалась кухня и та самая печь – единственное, что помнит, каким был мой дом. Слева была лестница на второй этаж, коридор и ряд жилых комнат: спальня родителей, потом братьев и в самом конце – моя.

Мне мерещится окрик матери. Я слышу ласковые слова отца. Это все в моей голове, а на деле меня окружает звенящая тишина, которая доводит меня до головной боли.

Делаю шаг вперед, будто входя в прежнюю вечно пышущую жаром кухню, и поднимаю с земли слой золы и пепла, который медленно оседает на мои ботинки. Сейчас должен бы раздаться заливистый смех колокольчика, висящего над дверью, только его нет. Он сгорел вместе с домом.

Оборачиваюсь. Старая яблоня, под которой когда-то сидела Китнисс, осталась нетронутой огнем. До боли сжимаю кулаки, когда приступ бешеной ярости и злости поглощает меня.

Сгорело все! Все, что было мне дорого! Погибла моя семья! Отец, мать, оба старших брата, а это несчастное дерево продолжает расти, словно помеченное Огненной девушкой, как неопалимое!

Хватаю с земли какую-то палку и бросаюсь к яблоне, колотя по ее многолетнему стволу со всей силы, вероятно надеясь сломать совсем или хотя бы покалечить дерево, напоминающее о Китнисс. Бью долго и сильно, пока, наконец, мой гнев не выходит из тела, оставляя противную пустоту.

Опускаюсь на землю, прислонившись лицом к шершавой коре, и беззвучно плачу, прощаясь со всеми, кого я любил.

Прихожу в себя, только когда на улицу опускаются первые сумерки. Встаю, отряхиваю одежду и уже собираюсь вернуться к планолету, когда внезапно решаю посетить еще одно место.