Страница 2 из 25
Данное решение выражало принципы, присущие просвещенному абсолютизму. Исходя из этого политического курса, власти относились к староверию как к политически неопасному, но все же культурно чуждому явлению. И Пугачевский бунт не поколебал, а, напротив, укрепил такое отношение. Власти осознавали: отчуждение правящего класса от собственного народа необходимо преодолеть. Для этого требовалось, прежде всего, нивелировать старообрядческую идентификацию простонародья, проведя его через школу гражданского воспитания, каковой в ту эпоху являлась господствовавшая церковь[7]. Как известно, попытки властей навязать единоверие мало к чему привели: раскольничьи массы оказались не расположены к подобному устройству своей церковной жизни. К тому же гражданская и духовная администрации с введением единоверия сочли свою конструктивную миссию по отношению к старообрядчеству в основном исчерпанной.
В первой половине XIX века «раскольничья» тема в российских элитах вне единоверческого контекста практически отсутствует. Даже оппозиционные декабристские общества, вобравшие весь цвет высших слоев, не видели ни раскола, ни его потенциальных возможностей. В наиболее значимом документе движения – «Русской правде» П.И. Пестеля – касательно религии сказано лишь о свободе различных вероисповеданий, но при господстве в государстве греко-российской веры; упоминалось об униатстве как «слабом остатке Флорентийского собора». А о расколе – ни слова. И там, где превозносится ополчение К. Минина, освободившее Русь (столицей государства объявлялся Нижний Новгород), знамена старой веры тоже не упомянуты. Примечательно, что документ признает за духовенством государственный статус, так как именно оно обязано, по мнению автора, заниматься воспитанием всех граждан. Но в целом же здесь явственно ощущается республиканский дух: равенство всех перед законом, уничтожение сословий и т.д. Те же просветительские тона преобладают и в «Православном катехизисе» С.И. Муравьева-Апостола. Тема раскола в нем вообще вряд ли могла появиться, поскольку назначение этого труда заключалась в обосновании несоответствия монархии Божьему закону, борьбы с тиранией и т.д.[8] Искренне действуя во имя России, намереваясь облагодетельствовать страну, представители ее элиты слабо представляли, чем и как живет народ. Источником декабризма служило европейское просвещение в масонских «одеждах», именно с ним связывались проекты необходимых преобразований.
Тема раскола осталась за рамками многотомных исторических изданий концептуального характера, которые появились в России в конце 20-х – начале 30-х годов XIX века. Так, «История государства Российского» Н.М. Карамзина доведена только до Смутного времени (начало XVII века). А весь материал сконцентрирован вокруг деятельности царей и их приближенных; другие же сведения, в частности о жизни простых подданных, расценены как малозначительные или вовсе ненужные. Задуманная в пику труду придворного ученого «История русского народа» Н.А. Полевого обрывается на середине царствования Ивана Грозного. Поэтому попытки автора утвердить новые подходы к освещению, прежде всего, народной жизни, не затронули религиозной проблематики как таковой[9].
Однако интеллектуальное противостояние двух этих мыслителей во взглядах на исторический процесс стимулировало общественный интерес к прошлому России. И в тридцатых годах XIX века в литературу вошла мода на исторические романы, которые начали обильно издаваться. Как замечала позднее литературная критика, в них «большей частью изображения предков были прямо списаны с кучеров и их потомков, народность которых заключалась в разговорах ямщиков... в описаниях старых боярских одежд и вооружений, да столов и кушаний, в которых оригинальна была только дерзость авторов, изображавших с равною бесцветностью всякую эпоху нашей истории»[10].
Среди подобных авторов можно назвать К. Масальского и Р. Зотова, писавших непосредственно о расколе. Например, К. Масальский выступил с популярными тогда романами «Стрельцы» (1832) и «Бородолюбие» (1837). Раскол в них представлен в качестве темной силы, препятствующей эпохальным начинаниям Петра Великого. Злобный противник плетет заговоры с целью убить императора, но это не может помешать уверенной поступи будущего. Представители раскола постоянно заняты какими-то далекими от жизни бытовыми спорами – о ношении бороды или русского платья, – в результате которых расстраивается свадьба или кого-то изгоняют из дома. В те годы российская общественность лишь из таких сочинений и могла почерпнуть хоть какие-то сведения о староверии[11].
Совершенно не затронута эта тема и в таком экзотическом явлении тех лет, как крестьянская поэзия. Целая плеяда представителей русских низов – И. Суханова, Ф. Слепушкина, Е. Алипанова и др. – изливала бурные потоки верноподданнических стихотворений и басен. Не имевшие никакого образования авторы утверждали: положение масс вполне нормальное, народная жизнь пышет весельем, полна патриархальной простоты и нравственного благополучия. Патриотические песни, восторженные оды царю и отечеству, благодарные излияния в адрес барина-отца – вот основной тематический круг этих произведений. Разумеется, в них не содержалось и намека на что-то, что препятствовало бы единению народа вокруг государственной власти и ее церкви[12].
Однако лучшие умы страны искренне пытались проникнуть в суть народной жизни, в душу народа и тем самым продвинуться в осознании России как уникального социума. И наиболее яркий пример здесь – А.С. Пушкин, обратившийся в своем творчестве к роли русского народа в судьбах страны. Как известно, со времени «Бориса Годунова» и «Арапа Петра Великого» Пушкин не прекращал работы в различных архивах. Исторические изыскания подводят его к созданию в 1834 году работы о крупнейшем народном бунте на Руси – Пугачевском восстании. Читая «Историю Пугачева», несложно убедиться, что в ней органично присутствует тема раскола. Автор начинает с того, что называет Пугачева донским казаком и раскольником, который в церковь никогда не ходил, а придя из-за польской границы, поселился на Иргизе среди местных старообрядцев[13]. В ходе бунта опорой восставших стали горные предприятия Урала (известного староверческого региона). Именно оттуда получал Пугачев поддержку боеприпасами; например, с Овзяно-Петровского завода, принадлежащего купцу Твердышеву, который, как замечает Пушкин в комментариях, нажил огромное состояние в течение всего семи лет. Волнения ширились: вся западная сторона Волги предалась самозванцу; повсюду грабили казну и собственность дворян – но крестьянского имущества не трогали; убивали русских священников, т.е. служителей господствующей церкви[14]. Иными словами, идейная направленность восстания не вызывала никаких сомнений. Особенно интересны наблюдения А.С. Пушкина относительно внутреннего состояния дел у восставших.
«Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями пришельца... Он ничего не предпринимал без их согласия; они же часто действовали без его ведома, а иногда и вопреки его воле»[15].
В этом слышатся отголоски казачье-раскольничьей вольницы как принципиально иной организации жизни, отличной от жизни общества, построенного на Табели о рангах. Краеугольный камень такого уклада – общность управления, выраженная в коллективной воле. Надо подчеркнуть, что острый пушкинский взгляд в «Истории Пугачева» вскрыл неразрывную связь этих событий с проблематикой раскола. Такой подход был без преувеличения новаторским, так как позволял увидеть, насколько глубока и важна тема раскола для понимания узловых событий русской истории.
7
Подробнее о просветительской политике по отношению к расколу в обстоятельной монографии российского исследователя А. Ряжева. См.: Ряжев А.С. «Просвещенный абсолютизм» и старообрядцы: вторая половина XVIII – начало XIX века. Ч. 2. Тольятти; М., 2006.
8
См.: Пестель П.И. Русская правда. Наказ Временному Верховному Правительству. СПб., 1906. С. 171-172, 239; Муравъев-Апостол С.И. Православный катехизис // В кн.: Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. Т. 2. М., 1952. С. 191-193.
9
В России «История» Полевого пользовалась значительно меньшей популярностью, чем «История» Карамзина, за которой оставалось первенство. Его труд читается гораздо интереснее и значительно легче. Характерно замечание А.С. Пушкина:
«Желание отличиться от Карамзина слишком явно в г-не Полевом, и как заглавие его книги есть не что иное, как пустая пародия заглавия «Истории государства Российского», так и рассказ г-на Полевого слишком часто не что иное, как пародия рассказа историографа».
См.: Пушкин А.С. История русского народа, соч. Николая Полевого. Т. 6. М., 1962. С. 37 // Собр. соч. в 10-ти томах. М., 1959-1962.
10
См.: Григорьев А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина // Сочинения в 2-х томах. М., 1990. Т. 2. С. 92.
11
См.: Масальский К.С. Бородолюбие. Исторические сцены из жизни времен Петра Великого в 2-х частях. СПб., 1837.
12
Произведения этих крестьянских поэтов очень похожи, поскольку в них обыгрываются одни и те же мотивы. Знакомство с подобным творчеством для того, кто родился в СССР, глубоко символично: оно живо напоминает 30-е годы, только уже другой эпохи, XX столетия. Объединяющей нитью здесь вполне могут выступать напевы в стиле «спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь» // См, например: Стихотворения крестьянина Егора Алипанова. СПб., 1830.
13
См.: Пушкин А.С. История Пугачева. М., 1962. Т. 7. С. 18, 35 // Собр. соч. в 10 томах. М., 1959-1962.
14
См.: Там же. С. 35, 88, 127..
15
См.: Там же. С. 36.