Даша Светлова

Вашинцев вернулся перед последним моим экзаменом. За несколько дней до того я получила от него письмо, в котором он сообщал о своем приезде. Письмо было сбивчивое, отрывистое, неровное — совсем не такое, как первое. В нем было много шутливых строк, но шутки казались мне невеселыми, и оно сильно меня растревожило. Я вдруг заметила, что мне все это время недоставало Вашинцева, стала его ждать с нетерпением, а когда увидела его — так обрадовалась, что даже испугалась.

Вашинцев заметно похудел и был, как последнее его письмо, неспокоен и неровен.

— Ты что? — спросила я с тревогой, глядя на него. — В тресте что-нибудь неладно?

— Нет, все ладно, — ответил Вашинцев рассеянно. Потом поднял на меня глаза и сказал шутливо: — Все такая же деловитая?

— Все такая же, да, — сказала я почему-то раздраженно. — А ты хотел бы, чтобы я другая была?

— Нет, почему же? — смутился Вашинцев и зашагал по комнате.

Я ткнулась в книгу и водила глазами по строчкам, ничего в них не понимая. Раздражение мое все усиливалось. Вашинцев все шагал по комнате, а спустя час ушел, понурый и нахохлившийся. Было видно, что он вовсе не такой встречи ждал. Да и я совсем не хотела и не думала, что так все несуразно и глупо получится. Кто из нас был виноват, что так все вышло, — я не уясняла себе, но досадно все это было мне очень. Все во мне глухо волновалось и саднило. В то же время я чувствовала себя точно деревянной и неуклюжей. Но самое мучительное во всем этом было то, что ничего из того, что делалось во мне и что я чувствовала, я не могла определить. Я злилась до слез и в конце концов решила, что у меня просто-напросто дурной характер. Я пошла к телефону и, позвонив Вашинцеву, сказала, что я дура. Он засмеялся и сказал, что примет это к сведению. У меня от этого далекого, по проводу, смеха сразу отлегло от сердца, но все же я долго еще после этого бурлила и чуть не провалила последний свой экзамен.

Лето я отрабатывала практику на «Электросиле». Практика прошла замечательно и главным образом потому, что я сразу вошла в рабочий заводской организм. И рабочие, да и сама работа не любят чужаков. Если сразу не попадешь в рабочий поток, не станешь маленьким необходимым винтиком в этом большом механизме, то так всю практику и будешь шататься неприкаянным, путаясь у всех под ногами и всем мешая. Пользы от такой практики, конечно, мало, но, к сожалению, многие студенты тогда так и проводили свою практику.

Мне посчастливилось. Я сразу пошла на полный заводской ход. Причин этому было несколько. Первая была в том, что у меня был уже некоторый производственный опыт и я не только не чувствовала себя неловко, придя на завод, но наоборот — будто домой попала после долгой отлучки.

К тому же и случай помог. Правда, первый день моей практики я без толку прошаталась до самого гудка, все разыскивая, куда бы и к кому бы мне приткнуться. Потом кого-то надоумило сплавить меня на общезаводской субботник. Целью субботника была очистка цехов, до того заваленных всяким хламом и отходами, что в них повернуться негде было.

В генераторном, куда я попала, нужно было поставить на обмотку новый генератор, но места для него не было, так как цех загромождали совершенно ненужные материалы. Тут были и бревна, оставшиеся после недавней достройки корпуса, и бракованные отливки подшипников, и горы стальных стружек с обточки роторов, — словом, было, к чему руку приложить.

Для порядка мы разбились на бригады, и я попала в самую бойкую и дружную. Ребята были все молодые, комсомольцы. Я быстро с ними поладила и так прихватилась к работе, что от меня пар валил. После субботника мы все вместе пошли в заводскую столовку, и я чувствовала, что я уже не чужая среди них. Отношения наладились как-то сразу — на работе ведь быстро сходишься с людьми. Я прижилась в бригаде и осталась при ней на все время практики.

К осени выяснилось вдруг, что завод не выполняет квартального плана по генераторам. Для того чтобы план выполнить, нужно было обмотать генератор в двадцать четыре тысячи киловатт, а сделать обмотку такой махины в оставшиеся сроки по тогдашним условиям производства считалось невозможным.

Как раз в те дни заводской комсомол объявил производственный поход к шестнадцатому МЮДу. Были созданы цеховые контрольные комиссии. Комсомольцы подписывали социалистические обязательства, объявляли себя ударниками, закреплялись за заводом до конца пятилетки, собирали рабочие предложения, — словом, за дело взялись горячо и с большим напором.

Когда выплыла вдруг эта история с невыполнением плана, цеховая комсомолия встала на дыбы и прямо в горло вцепилась заводской администрации. Решили, что недостающий по плану генератор должен быть сделан, и сделан руками нашей бригады. Добиться этого оказалось, однако, не так просто. Завод, как и вообще наша промышленность, выпускал тогда первые генераторы такой мощности, и столь ответственное новое дело поручать безусым комсомольцам боялись. Был страшный бой, и хотя кончился он — при поддержке парткома и при условии передачи руководства бригадой старому опытному мастеру — в нашу пользу, но к тому времени, когда решение это приняли, выяснилось, что до срока осталось одиннадцать дней, в то время как нужно было затратить на обмотку генератора по крайней мере двадцать. Однако отступать после поднятого шума было уже поздно, и мы принялись за дело, да так, что хребты трещали.

На кронштейны уходило полтора дня работы — мы их установили в один день. Укладку катушек окончили вместо шести в три дня. Закрепление лобовой части обмотки и постановку прокладки, занимавшие семь дней, сделали в четыре с половиной. На пайке тоже выиграли два дня. Все шло отлично, за исключением того, что когда все это мы проделали, выяснилось, что работы остается на три дня, а у нас до срока всего один.

Когда по окончании смены мы произвели этот подсчет, у нас руки опустились. Но тут подошли Яша Казик — наш комсомольский отсекр — и молодой инженер один, Мамонтов, тоже комсомолец. Мы долго колдовали все вместе над генератором, прикидывая и так и сяк, что бы еще можно было сократить в рабочем времени, необходимом на доделку. Потом носатый старик наш — бригадир — оглядел нас сквозь тяжелые очки и говорит:

— Ну что же, ребята! Назвался груздем, полезай, значит, в кузов.

Больше мы не разговаривали и не совещались. Яша Казик, недавно только ушедший из цеха на комсомольскую работу, отложил портфель на скамейку и снял галстук. Мамонтов надел спецовку. Мы взяли инструменты и полезли на генератор, как на крепостную стену. По существу это так и было. Это и был наш тогдашний фронт, и от того, одолеем мы на нем или нет, вся наша судьба и зависела.

Работали мы точно в жару и за сутки только дважды передохнули, и то не больше как по десять-пятнадцать минут. Старый мастер наш точно на пружинах весь ходил, и ревматизмов его, на которые он вечно жаловался, будто никогда и не бывало.

— Давайте, сынки, давайте, — понукал он бригадников. — Ужо после отоспимся: сколько дён впереди — все наши.

Впрочем, в том, чтобы подгонять нас, и нужды не было. Мы уже на таком разгоне были, что остановиться нам было так же невозможно, как невозможно остановиться пущенной в полет пуле.

Мы почти не разговаривали. Если кому-нибудь нужен был паяльник, или металл, или ручник — он только поведет глазами, и я уже знала, что ему нужно. У всех у нас было точно одно тело.

И это не было утомительно, уверяю вас. Наоборот: тело приобрело удивительную легкость, глаза — удивительную зоркость, а голова была точно стеклянная — до того в ней было все ясно и прозрачно.

А потом, когда мы кончили, когда пришла утренняя смена и мы все стояли перед готовым генератором и молчали, — я не помню другой такой минуты в своей жизни. Это не была гордость. Это было какое-то совершенное удовлетворение. Оно переполняло нас настолько, что мы ничего не хотели, даже похвалы.

Мы повернулись и пошли из цеха. Помню, что когда я вышла из корпуса на воздух, меня поразило стоящее высоко в голубом небе солнце. Было такое ощущение, точно я его давно-давно не видела или будто только сейчас открыла существование этого голубого далекого мира.