Сладкая полынь

— Василий Архипыч, погоди! Обожди, пожалста. Дай мне этим бестолковым всюю правду выяснить. Всюю правду-матку...

И, внезапно свирепея, подается туда, в сторону работающих людей:

— Обормоты! Храпы!.. С чего рыла-то воротите?! Кто вам землю-то эту приспособил? Кто от белых, от колчаков отбивал? Я — Архип Степаныч Ерохин, партизан, воитель!.. А кто, елки-палки, кровь проливал за эту саму землю? — Я!.. Из ваших верхнееланских, окромя Ксенки, а кто бил колчаков?! Едрена шишь!.. Теперь хозяевами полными стали, зарылись... А у меня всюю нутро отбило, ногу и руку покарябало. У Ксенки очка нет, спорчена баба, а вы на готовеньком?! А?.. С вами Архип Степаныч Ерохин, партизан, здоровкает, а вы не желаите!? У, обормоты!..

На полях, на золотых и черных лоскутьях земли движутся люди; работают. Слышат Архипов крик — и молчат.

Мальчонка подбирает веревочные размочаленные вожжи и, встряхивая головой, кричит Архипу:

— Залазь, тятька! Будет. Поеду я. Хватит тебе орать-то.

Сразу опадая, срываясь с голосу, Архип умолкает и неловко лезет на телегу.

Мухортая лошадь испуганно трогается, телега тарахтит. Облако пыли плывет за нею.

Над полями, над землею тихий зной.

18.

Приходит день — хлеб свезен на гумна, сено сметено в зароды, обведено остожьями, ночи становятся ясными, темными и звонкими, как тугое стекло.

Приходит конец страде, и уже подает о себе знаки осенняя пора золотом пажитей, бурой, но еще уветистой и сочной зеленью хребтов, ранним звонким лаем собак на заре, кудрявыми султанами дыма над темными крышами.

Павел увязывает свой узелок. Новые ичиги, рубаху и немного денег — свой заработок готовится унести он отсюда. Работа кончилась, теперь снова нужно возвращаться в город, снова бродить по улицам, опять искать.

Павел озабочен и молчалив.

Ксения стоит возле печки и смотрит на него, и думает. Она следит за его неторопливыми движениями, она видит его загоревшую шею, золотящийся затылок, согнутую спину. Заметив прореху на его рубахе, она оживляется:

— У тебя, Павел, в городу-то кто есть?

— Никого у меня там нет, — не оборачиваясь отвечает Павел: — я там чужой!..

Ксения молчит и снова думает. И снова после некоторого молчания.

— Коли никого там нету, туго, поди, тебе придется?

— Пожалуй, — пожимает плечами Павел. — Хлебну мурцовку. Ну, все-таки окреп я на твоих хлебах, теперь легче будет работенку искать...

Узелок завязан. Павел выпрямляется, пробует приладить его за спину и встречается взглядом с Ксенией. Она ловит его хмурую улыбку и, подавшись вся к нему и открывая пред ним свое лицо — глубокий сверкающий единственный глаз и безобразный шрам — тихо говорит:

— Оставайся, слышь, Павел, оставайся!..

И с погасшим порывом прибавляет тише:

— ...Ежли не обрыдно тебе со мною...

Павел складывает узелок на табуретку, подходит к Ксении вплотную.

— Мне бы тебе сказать нужно...

Но она перебивает его, что-то отгоняя и от себя и от него:

— Ты ничего не говори. Не надо!.. Ты только по правде: ежли не обрыдна я тебе, оставайся!..

Павел остается.

19.

К Покрову ждали снега. Такое поверье у народа, что на покров богородицы обязательно земля, уставшая от родов, должна укутаться белым полотнищем снега. Но с утра небо стояло ясное, глубокое, и усмиренное осенними ветрами солнце светило ярко и неомрачимо. Земля щетинилась жнивьями, желтые поляны сбегали с угоров, черными спутанными сетями громоздились тальники и черемушники возле Белой Реки. У берегов звонкие льды прикрывали студеную и ясную воду. Осень взмахнула обезувеченными крыльями своими, дрогнула, застыла. И вот-вот должен был просеяться первый пахучий, некрепкий и ласковый снег. Должен был, но не просеялся, не пал на землю, не укрыл ее.

К Покрову отпросился зачем-то Павел у хозяйки, у Ксении, в город.

Ксения, отпуская Павла, встрепенулась, подавила в себе мгновенную тревогу, но спокойно сказала:

— Поезжай. Коли не надолго, без тебя управимся.

Павел уехал.

Арина Васильевна подглядела за Ксенией, помолчала. На второй день за ужином мимоходом бросила:

— Без Павла чтой-то скушно.

— Какое тебе веселье надобно? — нахмурилась Ксения.

— Все, коли-быть, мужик в доме. Вечера ноне долгие становятся, не так сумно с мужиком-то.

Ксения промолчала и отвернулась.

На пятый день Павел вернулся.

Когда он, после полудня, вошел во двор и добродушный приветливый лай Пестрого отметил его возвращение, Ксения стояла на поветях. Она увидела Павла и вся поддалась вперед, и внезапно обессилела. Ноги задрожали у нее, и она опустилась на пахучее, душистым холодком веющее сено.

Павел, не заметив ее, вошел в избу.

Ксения отдышалась, отошла. Лицо ее зарумянилось, глаз сверкнул радостно. Она поправила платок на голове, спрыгнула легко и ловко с поветей, отряхнула юбку, мгновенье постояла. И пошла. И в это мгновенье, пока стояла она, прежде, чем пойти в избу, улыбнулась она широко и светло, улыбнулась радостным и легким мыслям своим, которые, наконец, пришли к ней.

В избу вошла она спокойная и приветливая.

— Вернулся, гулеван? — певуче сказала она.

Вместо Павла, поспешно и охотно ответила крёстная:

— Вернулся, вернулся!

Ксения помрачнела и сердито взглянула на старуху. Но ясным снова стало ее лицо, когда услыхала она веселый и бодрый голос:

— Вернулся!.. Здравствуй... Хотел я управиться раньше, да не вышло.

— Что-ж... тебя не неволили, мог и дольше пробыть...

Павел поглядел на Ксению, отвел глаза в сторону.

— Мне в городе-то не очень сладко... Тяжело там. Кому, может, и хорошо, только не мне.

— Трескучая жизнь в городу-то! — всунулась крёстная: — Пошто это они тама все суетятся так?

Ксения прерывает разговоры крёстной. Сбрасывая платок с головы, она хозяйственно говорит:

— Собирай-ка, крёстная, завтрак на стол, а я самовар наставлю. Павел-то, однако, промялся, поди!

Крёстная кидается к полкам, к печке; гремит самоварная труба, плещется вода, трещат лучины.

За завтраком все, как раньше. Может быть и не уходил вовсе Павел в город? Но светится у Ксении лицо, сдержанная радость пронизывает ее всю. Голос упруг и ровен, и новым теплом согрето каждое ее слово.

К вечеру за окном начинают кружиться и падать мохнатые снежинки. Закат застлан зыбучей сеткой. Крыши белеют. В стайках протяжно мычит корова. Пестрый свернулся у погребушки, уткнул морду в теплый бок и дремлет. Ксения заправляет керосиновую лампу. Красный язычёк пламени отрывается от горелки, прыгает, садится на место. Стекло прикрывает его — и желтый свет лижет стены избы, стол, лавки. Шарахаются тени в углы.

— Ну, вот и снежка бог дал! — весело говорит Ксения. — Нонче, видно, зима-то ранняя... Я давно зиму-то в деревне не живала.

В голосе чуть-чуть вздрогнувшая грусть.

Павел вслушивается в Ксеньины слова и наклоняет голову.

— Хорошо зимою, — говорит он, — отдых. Сон крепкий...

20.

Рыхлый снег укрыл поля, побелил дороги. По первопутку розвальни бегут со скрипом, изредка визжа полозьями по вывернувшемуся зря и ненужному булыжнику.

На хребтах поредела щетина, хребты по-зимнему принизились. Небо стало ниже к застывшей земле. Небо утрами опирается на зыбкие, витые столбы дыма.

По первопутку, хмельной и шумный, едет Архип через Верхнееланское.

У Ксеньиной избы парнишка приворачивает мухортого коня, Архип отворяет ворота и весело грозит Пестрому:

— У-у! лешава душа! Не признаешь знакомых? Вот я тебя подворотней огрею по хребту!..

В избу Архип входит первый: парнишка облаживает лошадь, хозяйственно прикручивает ее под навес, разнуздывает.

В избе Архип шумно здоровается с хозяевами, радостно гогочет:

— Здорово!.. Прямо ко щам я, значит! Ловко!..

Ксения выходит из-за стола и зовет Архипа: