Сладкая полынь

30.

Собачий протяжный вой в раннее тусклое утро будит многих. Но мало ли отчего в пустынное сумрачное утро может выть собака? И никто не выходит на этот вой, никого он не тревожит. Утренний сон сладок, и проснувшиеся в сердцах клянут собаку.

Утренний сон крепок у Арины Васильевны. Она просыпается в обычное время. В избе выстыло за ночь. Железная печка молчит. Ксении на ее обычном месте нет. Арина Васильевна не тревожится: не в первый раз Ксения встает чуть свет и уходит во двор или на реку. Старуха разжигает печку. Смолистый дымок ненадолго оживляет застоявшийся за ночь жилой избяной дух. Прокаленные стенки печки начинают гудеть.

Время идет. Арина Васильевна начинает недоумевать. У дверей находит она коромысло; ведра, перевернутые вверх дном, стоят на лавке, как были поставлены с вечера.

— Куда же она девалась? — изумляется старуха и выходит во двор. А там тоже никого нет. Даже Пестрый не выползает навстречу.

Но вот издали, с реки до Арины Васильевны доносится протяжный и тоскливый собачий вой. Он беспрерывен и безысходно уныл. Он надрывает душу. Старуха боязливо прислушивается к нему.

— Чья бы это выла?

И в тревоге, несознанной, беспричинной и внезапно нахлынувшей на нее, она оборачивается и начинает звать:

— Ксения!.. Ксе-ена!

В соседних дворах просыпаются голоса. Над крышами ползут ранние дымы. Крик старухи, бесплодно повторенный несколько раз, привлекает внимание соседей.

— Ты пошто зовешь-то?.. Куда она у тебя делась?

Человечьи голоса возбуждают старуху. Она заламывает руки, она вопит, несуразно, острым голосом:

— Ой, люди милые, что же это такое!?.. Просыпаюсь я, а Ксеночки-то нету!.. И Пестрый куда-то убежал!.. И собака отчего-то воет!.. Ой, милые! Поищите, ради спасителя!.. Боюсь я!..

— Да ты што воешь?.. Не маленькая твоя Ксения. Придет.

Но упорный, безнадежный вой, который доносится с реки, нарушает беспечную уверенность соседей. Они выходят вместе с Ариной Васильевной за ворота и слушают. И на мгновенье умолкают. И, словно в этом кратком молчании рождается в них тревога, бросаются они гурьбою по улице, туда, в сторону воя, к реке. И впереди всех — Арина Васильевна, порою оглашающая еще не проснувшуюся окончательно деревню зовущим криком:

— Ксе-еночка!.. Ксе-ена!

На берегу они останавливаются и видят: внизу, у прорубей сидит собака, крепко упершись передними лапами в лед, морда ее задрана вверх, и тягучий вой, переливистый, замирающий и зловещий, рвется из ее глотки и стелется над льдом, над угором, над деревней.

— Пестрый! — вскрикивает Арина Васильевна. — Святые угодники! да ведь это наш Пестрый!...

Соседи, окружающие Арину Васильевну, так же, как и она, заметившие и узнавшие собаку, молча и многозначительно переглядываются. Быстрая поражающая догадка осеняет их. Они порывисто кидаются вниз по угорку к зияющим, темным прорубям. Не отставая от других, торопится туда же и Арина Васильевна. Ее пошатывает, и она вот-вот потеряет последние силы.

Почуяв приближение людей, Пестрый припал на передние лапы, ощетинился и завыл громче, яростней и тоскливей.

Мужики и бабы обступили прорубь.

В деревне приметили кучку людей, зачем-то столпившихся в необычный час на реке. В деревне всполошились. Со всех дворов потянулись сюда люди. В морозном воздухе зареяла громкие переклики. Наростал многоголосый шум. А над этим шумом — ничем не нерушимый, грозящий бедою, о беде властно напоминающий, колыхался вой Пестрого.

31.

Труп Ксении не находят.

Стремительная вода уносит ее подо льдом куда-то вниз. Где-нибудь прибьет ее в омуте к коряжине и там останется она навсегда. А может быть унесет дальше, вынесет в широкие реки и однажды, когда спадет вешнее половодье, выбросит на илистый берег, и чужие люди со страхом и омерзением будут разглядывать мертвое тело.

Арина Васильевна безутешна.

— Господи! Согрешенье-то какое! — плачется она. — Даже и косточек не нашли, все бы легше!.. Похоронила бы я тебя, Ксеночка, поплакала бы над тобою!.. А то вот. На кого ты меня, разнесчастную, оставила!?.

Афанасий Косолапыч бродит по деревне, суется в избы и, грозя грязным, шаршавым кулаком, похваляется:

— Я сразу заприметил!.. Вижу: шаманит бабенка над пролубью и сделалась вся ни в себе. И меня не признает, бежит от меня!.. Ну, я и сообразил: крышка бабе, мозги на сторону свернулись!.. Я замечательный! Мой глаз вострый!..

Афанасия Косолапыча плохо и неохотно слушают: ботало мужик. Но по избам и без его слов, и без его рассказов не умолкают разговоры о Ксении, об ее судьбе, об ее участи. Толкуют, обсуждают, вздыхают. Сожалеют.

А солнце все больше, все крепче забирает свою силу. Солнце съедает непрочные снега. Солнце кой-где, на высоких местах, на прогалинах обнажает прошлогоднюю траву, выхватывает из-под талого грязного снега клочки черной, жадной земли.

Дороги покрыты разжеванным снегом, дороги покрыты грязью. Сани хлюпают по лужам. Стоит ли ездить зря в такую пору?

Но хмурый, — словно трещит у него голова с перепою, а опохмелиться печем, — погоняет Архип Мухортку, торопится в Верхнееланское. Он знает, что торопиться не к чему, что все кончено, но не может удержаться и нахлестывает коня.

Когда весть о гибели Ксении добежала до Моги, Архип в первую минуту вскипел и рассердился:

— Хлопаете! Зря хлопаете!.. — разъярился он. — Не поверю я, чтоб Ксения руки на себя наложила!

Но поверить пришлось, и Архип затих, растерянно замолчал и стал избегать разговоров о Ксении.

И только Василисе сказал:

— Опять обманула меня Ксения...

— Как так, Степаныч? — не поняла его жена.

Но он не объяснил ей смысла этих слов.

Через несколько дней Архип, все время обретавшийся в непривычной для него задумчивости, запряг коня и только в последнюю минуту, вваливаясь в сани, сообщил Василисе:

— Съезжу я, старуха, хоть теперь туда, в Верхнееланское... Поспрошаю, как да что...

Архип нахлестывает коня, въезжая в Верхнееланское, и к Ксеньиной избе подъезжает быстрой рысцой. Заплаканная и осунувшаяся, постаревшая Арина Васильевна встречает его со слезами.

— Вот, Архип Степаныч, не захотела Ксеночка на свете белом жить. Руки на себя наложила. Срамота-то какая! грех-то какой!..

Старухины слезы гнетут Архипа, он отворачивается от нее и с внешней суровостью ворчит:

— Что ж теперь-то слезы лить?.. Слезами тут никакой помощи быть не может!.. Надо бы ране глядеть...

— Да глядела я! Глядела, Архип Степаныч!.. Да какие мои старушьи силы супротив ее итти были!?..

Слезы снова заливают лицо Арины Васильевны. Не переставая плакать, начинает она рассказывать о последних днях жизни Ксении.

Архип сумрачно слушает.

В этот же день возвращается он обратно домой. Долго кряхтит и отмалчивается на расспросы Василисы. Потом идет к Аграфене.

— Письмишко бы мне опять в город бы послать надо! — заискивающе говорит он девке.

И долго диктует путанное и пространное письмо Коврижкину. А под конец отдельно для Васютки:

«...Образуйся, Василей Архипыч, в науке крепким человеком. Чтобы тебя никакие заковырки в жизни не сбивали. Закручивай молодые твои годы в настоящем образовании и слушайся правильных умных людей...».

32.

Опущенное в синий почтовый ящик письмо идет в волость, оттуда треплется в чьей-то сумке до Верхнееланского. В Верхнееланском, в сельсовете его ощупывают многие руки и чьи-то глаза ухватывают неровные строчки адреса:

...Ксении Коненкиной.

Афанасий Косолапыч слышит, как секретарь вслух читает эти слова, и с издевательством, глумливо замечает:

— Ну, умники в городах: утопленнице письма посылают!.. Хо!.. Давай, Егор Никанорыч, его сюды, мне давай! я его в речку спущу: не догонит ли покойницу!..

Секретарь похлопывает пальцами по конверту.