Страница 2 из 30
— Володя, про Катю Мамлееву я впервые слышу. Почему так?
— Потому, что тогда у Савона гора сорвалась, и Катю нигде не засветили. В прошлом году я в Питере подводил итоги года, и сказал, что у них живёт первая в мире женщина, покорившая семитысячник. А это достижение мирового класса. Ленинградцы ничего не знали о ней.
Кому напиться воды холодной?
— Давай начнём с самого начала. Расскажи о детстве.
— Подробности раннего детства я уже не помню, но зато хорошо помню конец 39-го и 40-е годы. Мне было около пяти лет. Мы жили в Одессе на Херсонской улице, на чердаке. Летом была невероятная жара, а зимой холод. Запомнилось, как мы выбросили с чердака книги моего дяди, и когда он пришёл, то чуть не умер, они ему были очень нужны. Помню городской сад, львов на Дерибасовской, дальше — провал. Затем помню Западную Украину, Дрогобычскую область. Уехали туда, чтобы прокормиться всей семьёй: отец, мать, сестра и я.
Начало войны помню поминутно. Четыре часа утра, бомбежка, невероятная паника. Ведь это граница. На следующий день начали бежать на Восток. Сначала были даже какие-то машины. Остановились мы в хуторе Верхнедуванском и здесь нас догнали немцы. А мы, всем «колхозом», на арбах, на быках, с какими-то патефонами, узлами, чемоданами, с животными. Недоенные коровы мычат, вымя у них распухло, сплошной поток беженцев, и стар и млад, все бегут. Отсутствие воды, жара несусветная. Мы умывались молоком. Тут стрельба, пальба. Рядом со мной сидел под арбой мужчина и вдруг ему осколком, прямо на моих глазах, отрывает плечо и полголовы. Я заорал и бросился бежать с подушкой на голове. Мама нам с сестрой дала обычные подушки, чтобы мы ими накрывали головы от осколков. Всё это было намного страшнее, чем то, что описывал Фадеев в «Молодой гвардии». Добрались до Дона. Надо как-то переправляться.
— Лодки были?
— Ничего не было.
— А как же?
— А как хочешь. Пытались наводить мосты для техники. Оказались какие-то брёвна, сделали плоты. Стихийно, неуправляемо. Всё бросали, стада коров так и остались на правом берегу. Опять стрельба. Помню, попал я между нашими и немцами. Наши кричат: «Ложись, стрелять буду!», а немцы не кричат, просто стреляют. И я, как заяц, бегу, прикрываясь подушкой.
Потом оказались мы в городе Проскурове. Добирались туда в товарных вагонах, в ящиках для собак и угля, которые размещаются под вагонами. Голодные, холодные, грязные. Отец уже был на фронте. До Проскурова мы добрались втроём — мама, сестра и я. Нас приютила там сердобольная русская женщина. Мать устроилась работать на мясокомбинат, иногда ей удавалось вынести кусочек мяса оттуда. Она привязывала его вокруг живота. Тогда у нас был гигантский праздник. Потом она работала на сахарном заводе и приносила иногда, как мы его называли, «маляс» — полуфабрикат сахара. Это жидкость, которую мы выпаривали, и получали сахар.
Однажды вечером мы вдруг стали наспех собирать свои пожитки и ночью ушли в никуда. Потом я узнал, что к моей матери приставал староста, она ему отказала, и он заложил нас, как еврейских детей. А мы уже знали, чем это пахнет. И опять вагон для скота, станции, неразбериха. Мы пробирались в Одессу. Тогда по реке Буг проходила граница между Румынией и Германией. Там нас прихватили румыны. Цель у них одна — выжать деньги. Но какие у нас деньги? Подержали нас румынские мародёры и отпустили. Вернулись в Одессу. А там оставались еще родственники, дяди и тети.
— Расскажи про родителей.
— Считаю, что я очень счастливый человек и в первую очередь счастлив тем, что у меня были такие родители. Отец столяр и плотник, всю жизнь работал. Уже после войны, гуляя со мной по Одессе, он показывал здания, в которые был вложен его труд.
Мама родилась в глухой белорусской деревне. Родилась в поле. Моя бабушка жала рожь, когда начались роды. Она сама серпом перерезала пуповину и под проливным дождем в подоле юбки принесла мою мать домой. И через два дня уже вместе с ребёнком опять работала. Сейчас этому никто не поверит. Но вот так началась жизнь моей мамы. Семья была гигантская — 12 человек детей, выжило 5.
Мать приехала в Одессу в поисках работы и устроилась на стройку. Там они и познакомились с отцом. Он коренной одессит. Дед был кузнецом. Под Одессой есть село Московка, там половина жителей носит фамилию Кавуненко (это от слова кавун — арбуз). Там живут мои двоюродные братья и сестры. Но я о них узнал только в 50-х годах. Мой дед элементарно гнул подковы. Всю жизнь работал молотом и имел свою кузницу. В 17-м или 18-м году его раскулачили, он запил горькую и сгорел от белой горячки. Отец и его братья были очень сильными людьми, старший его брат, мой дядя Пётр, пошёл по стопам деда, тоже стал кузнецом.
Одесса во время войны была румынской территорией. Правили румыны. После чердака мы жили втроём в комнате метров десяти. Конечно, никаких удобств, вода, туалет на улице, топили углём, но чаще — чем придется. Такое считалось нормой. Мать продавала соль, это был большой дефицит. Где она её доставала, я не знаю. Крупная соль — тридцать рублей стаканчик. Я продавал на Дерибасовской газету «Буг» и кричал: «Есть газета Бух, кто не купит, тот лопух!» А сумка с газетами тяжелее меня. Потом перед кинотеатром продавали витамины поштучно, питьевую воду стаканами. Всё бывало в той жизни голодных пацанов. Стоишь у гастронома и смотришь: кто покупает и выносит. Затем мы выбирали жертву, вырывали что-нибудь съестное(особенно любили коврижку) и в бега.
Пошёл в школу при румынах. Заставляли учить Закон Божий. Что-то я натворил, и святой отец так влупил мне в лоб металлической линейкой, что пришлось сказать ему всё, что я о нем думаю. Я взрывной с пелёнок и наговорил ему такое, что чуть не остался без ушей. Естественно, в школу я больше не пошёл. Это было в 44-м году, перед самым освобождением Одессы. Перед этим распространился слух, что калмыки и другие каратели вырезают население. В Одессе слухи распространяются быстро и, как правило, всегда преувеличенные. И вот мы стали прятаться в катакомбах, в подвалах и старались не выходить на улицу. Однажды ночью кто-то из ребят увидел солдат-патрульных. Никто не знал, кто они такие, а они оказались русскими солдатами. Наутро в Одессе этих солдат стало больше. Так в апреле 44-го года началось освобождение Одессы. Городских боев не было. Помню эту картину: солдаты шли усталые, грязные... Городские жители выносили им что у кого было: хлеб, воду, сигареты. Радость, объятия, море слёз. Потом возник самосуд, кого-то повесили, кого-то зарезали, кого-то застрелили.
Немцы успели взорвать Беляевский водопровод, и Одесса осталась без воды. Не дали им взорвать Оперный, хотя они успели его заминировать. Не дали уничтожить крупные заводы, порт. Румыны увозили из Одессы всё, что было под рукой, например рельсы и кресла из театра.
После войны удивительные отношения были между людьми, тёплые, дружелюбные. Если в нашем дворе на Короленко, 30 у кого-то был праздник, то весь двор пробовал пирог и выпивал хоть глоток вина с праздничного стола. Это наша, русская, советская, как хочешь, система отношений между людьми. Мы с сестрой уходили в порт за водой, там единственное место, где можно было набрать воды. Стояли в очереди четыре часа, чтобы набрать чайник.
— Володя, стой! Я тебя видел!
— Как это?
— Боже мой! Подумать только! Это 45-й год. Тебе было десять, а мне двадцать. Меня взяли на флот, и я попал в полуэкипаж. Ты знаешь, что это такое, не мёд. Но я тогда снялся уже в главных ролях в двух фильмах и должен был играть матроса Егорку в фильме «В дальнем плавании». Режиссер Браун был другом контр-адмирала Октябрьского, командующего Черноморским флотом. В 20-м году их, как гардемаринов, расстреляли вместе с морскими офицерами. Но оба оказались ранеными и ночью вылезли из-под трупов. Браун совершенно лысым, а будущий адмирал — седым. Во всяком случае, так рассказывал Браун. Вот что их связывало. Браун попросил адмирала отдать меня для съёмок. Мне дали лычки старшины 2-й статьи (нужно было для пайка) и после съёмок демобилизовали.