Страница 11 из 25
Если ребёнок не мог выбрать, его лапа оказывалась слабой и вялой, или если он с одинаковой жадностью хватал все металлы, его отдавали горе, позволяя умереть или питаться грязью, наподобие ежей, что были до горы.
Так текла жизнь в Королевстве ежей. Мы входили с маленькими стеклянными фонарями, а выходили с тачками руды. Спали, ели, копали и работали кирками да топорами.
У меня было любимое водяное сверло, которое хорошо ложилось в ладонь – за многие годы в его рукоятях появились вмятины от моих лап.
Ты можешь подумать, что у нас не было никакой радости. Однако красота не появляется там, где весело: алмазы рождаются под давлением чёрной скалы, прекрасное вырезают из темноты ежиные иглы. Наша гора по частям разлеталась по свету, во дворцы всевозможных королей. Века сменяли друг друга, и она уменьшалась. Нас это устраивало: пусть кирки вырубают из тьмы свет, а драгоценный камень, побывавший в сотне лап, окажется однажды на голове невинной красавицы.
В мои дни гора была больше всего, что имелось на проклятых равнинах, и я ничего не знал о мире за её пределами. Однажды мы отправим последнюю часть горы последней принцессе и освободимся. Так гласили истории, пока воительница не рухнула на нас, будто шальная сланцевая плита, прятавшаяся за золотой жилой.
Мы нашли её в верхних шахтах, где мой колибри с розовым горлышком тихонько жужжал рядом, трепеща зелёными крылышками в плетёной клетке [5].
У неё были короткие волосы наподобие коричневой шерсти и железная шапка-капюшон, надвинутая до самых бровей. Она спала, прислонившись к огромной бочке. Ни доспехов, ни кольчуги, ни других штук, которые можно сотворить из расплавленного тела горы, которое мы выносим на поверхность. У неё было лишь копьё да широкий круглый щит. И круги под глазами, точно безводные пещеры, и тело под превратившейся в лохмотья кожаной униформой, похожее на щепку. Кожа лица, туго обтягивавшая кости и покрытая волдырями и шрамами, напоминала карту звёздного неба, расстеленную на сломанном столе. Мы не делились друг с другом мыслями о её странном виде – не положено. Если память меня не подводит, я легонько ткнул её ногу своей лапой. Она тотчас проснулась и вцепилась в своё копьё.
– Перевал держится, не бойтесь! – закричала воительница, со страхом глядя во тьму.
Мы сами не боимся тьмы, но жалеем тех, кто её боится.
– Разумеется, держится. Это наш перевал и наша гора. Нам не нужны охранники. Девочка, выходи из темноты!
Своей лапой я коснулся её руки. Она отпрянула, оскалила зубы и прошипела:
– Я не покину свой пост.
– Кто поручил тебе пост? Точно не мы, хотя это место принадлежит нам.
Воительница подняла свой щит, прикрываясь им, как одеялом, и заговорила так, что по всем пещерам в горе раскатилось эхо:
– Я та, кого именуют Вдовой. Мне поручили этот пост долгой ночью, что ныне забыта, и я его не брошу.
Сказка Воительницы
Ты знаешь, что такое нарывный газ?
Не думаю. Зачем такие странные слова ежам, копошащимся среди камней? Но я знаю… О, теперь я это знаю!
В юности я жила на богатой ферме, окруженной полями густой пшеницы. У меня было два брата, а у них была я, и больше у нас никого не было в целом мире, кроме отца, чьи колени ныли от ветра. Я смутно припоминаю тягловых лошадей, мулов и цыплят, что пищали в пыли, свиней и бродячих оленей, больших косматых коров. Я их видела, но была слишком маленькой и могла лишь дёрнуть кого-нибудь за хвост или за ухо. Потом скот в нашем краю повывелся: не случилось ни засухи, ни голода, саранча или какая-нибудь одноглазая ведьма не навестили наши поля, но были странные истории о далеко живущей родственнице, которой требовалась помощь. А ещё письма, запечатанные зелёным воском и написанные на велени – такой тонкой, что сквозь неё были видны руки. Но я не умела читать, могла лишь обмахиваться письмом, держа его за край, как мул обмахивается хвостом.
– Не отказывай просящим, – пробормотал мой отец, и мы остались без своих пёстрых лошадей и без последней молочной коровы.
Отец впрягся в плуг сам, застегнул все ремни и латунные пряжки. Превозмогая боль от множества ярко-красных рубцов на широкой спине, он вспахивал наши поля. Мы с братьями росли. Часто голодали… Впрочем, не так уж и часто. Но иногда я думаю, что если бы у нас раньше не было тягловых лошадей, и мулов, и цыплят, что пищали в пыли, свиней, и бродячих оленей, и больших косматых коров, мы не отдали бы так много ради их возвращения.
Однажды вечером, когда синева лежала над пшеницей, глубокая и ровная как вода, по тропинке к нашему дому приблизился одинокий путник с мечом на поясе, в бархатном плаще и шлеме. За ним по пыльной дороге топали несколько лошадей. Он вербовал в армию Короля, который жил так далеко от нас, что его имя для наших ушей значило не больше, чем весло для горца. Король нуждался в солдатах для военных походов, которые, как заверил посланник, были бесчисленны и славны. Так говорят все короли, эти слова монархи узнают раньше, чем «мать» и «отец».
От него я узнала, что значит быть наёмником.
Вербовщик предложил своих лошадей в обмен на самого сильного и умного из сыновей.
– К чему парни в стране без лошадей? – рассудил он.
Мой старший брат нашёл его рассказ увлекательным. Старшие братья всегда так думают.
Отец посмотрел на лошадей, на своего сына и на чистое холодное небо.
– Не отказывай просящим, – проворчал он.
И мой брат исчез за поворотом тропинки, выпрашивая у вербовщика меч, чтобы поупражняться, пока не удастся получить собственный. Мы были рады лошадям. Отец развязал ремни и расстегнул латунные пряжки, переложил плуг на плечи куда более мускулистые, чем его собственные. Понемногу он успокоился, как и мы.
Прошел год, и однажды в полдень, когда золото легло горячим слоем на едва шевелившуюся пшеницу, другой одинокий путник приблизился по тропе к нашему дому, с мечом на поясе, в бархатном плаще и шлеме. За ним по пыльной дороге шли и мычали несколько коров. Он вербовал для того же Короля, успевшего много завоевать, но жившего так далеко от нас, что его имя значило для наших ушей не больше, чем снегоступы для отшельника из пустыни. Королю опять понадобились солдаты для битв, которые, как нам рассказали, были величественны, грандиозны и справедливы. Так говорят все вербовщики. Эти слова они произносят размахивая знамёнами, до того как речь пойдёт о голоде и жажде.
От него я узнала, что такое мобилизация.
Вербовщик предложил коров в обмен на второго по силе и по уму из наших сыновей.
– К чему парни в краю без коров? – рассудил он.
Мой второй старший брат решил, что судьба зовёт его, дует в длинные звонкие трубы. Старшие братья всегда так думают.
Отец посмотрел на коров, на сына и на небо в жёлтой туманной дымке.
– Не отказывай просящим, – проворчал он.
И мой второй брат, высокий и стройный, исчез за поворотом тропы, не сводя с неё глаз; с вербовщиком он не разговаривал. Мы с отцом были рады коровам и впервые за много лет отведали молока – оно было сладким и густым. Я научилась делать сыр, и в тишине пустого дома мы соорудили маслобойню.
Прошел ещё один год, и однажды утром, когда пшеницу накрыло слоем бледного и влажного серебра, ещё один путник явился в наш дом, с мечом на поясе, в бархатном плаще и шлеме. По пыльной дороге он вёл за собой стайку суетливых цыплят и вербовал для того же Короля, который много завоевал, но жил так далеко, что имя его для наших ушей значило меньше, чем пуховая подушка для чешуйчатой рыбы. Этот человек сказал, что мои братья стали хладными трупами, и на поле, не засеянном пшеницей, дождь заливает их глазницы. Но они пали смертью храбрых, и нам следовало ими гордиться.
Так говорят все солдаты. Эти слова мы узнаём прежде, чем команды «налево» и «направо».
От этого человека я узнала, как берут измором.
Вербовщик предложил своих кур в обмен ещё на одного сына, который должен занять место в строю.
5
До изобретения и внедрения специальных приборов-газоанализаторов обычные шахтёры нередко брали в шахты клетки с канарейками, чтобы по поведению чувствительных к метану птиц определять, не достигла ли концентрация рудничного газа опасных для жизни величин.