Страница 18 из 35
— Доброе утро, Персиковый Пирожок! — обратился он к моей улыбающейся маме. К отцу, с пальцедробительным рукопожатием:
— Дождь для тебя достаточно силен, Буревестник? — и ко мне, стиснув мне плечи и ухмыльнувшись в лицо, в результате чего свет отразился от его переднего серебряного зуба. — Входи смелее, Необъезженный Конь!
— Слышал, как доктор Лизандер назвал меня? — спросил я у отца, когда мы очутились внутри церкви. — Необъезженный Конь! — получение нового имени всегда бывало знаменательным событием.
В храме все было окутано парами, хотя крутились все вентиляторы на потолках. Перед всеми сидели Сестры Гласс, дуэтом играя на пианино и на органе. Они вполне могли послужить иллюстрацией к слову «загадочный». Будучи близнецами, но не двойняшками, эти две старые девы были похожи как отражение в странном зеркале. Они обе были длинными и костлявыми, Соня с копной русых, чуть беловатых волос, а Катарина с копной волос белых, с русоватым оттенком. Обе носили громоздкие очки в черных роговых оправах. Соня прекрасно играла на пианино, но совершенно не умела играть на органе, тогда как Катарина — наоборот. В зависимости от того, кого вы об этом спрашивали, сестрам Гласс — которые, казалось, постоянно были друг с другом в ссоре и ворчали одна на другую, но жили при этом, как ни странно, вместе в похожем на имбирный пряник доме на Шэнтак-стрит — было пятьдесят пять, шестьдесят или шестьдесят пять лет. Странность их дополнялась к тому же еще и гардеробом: Соня носила только голубое, во всех его оттенках, тогда как Катарина была рабыней всего зеленого. Что порождало неизбежное. Соню среди нас, детей, звали мисс Гласс Голубая, ну а как называли Катарину… думаю, вы догадались. Однако, странно это или нет, играли они на своих инструментах на удивление слаженно.
Церковные скамьи почти все были заполнены людьми. Помещение напоминало теплицу, в которой расцвели экзотические шляпы и наряды. Другие люди тоже искали себе места, и один из распорядителей церемонии, мистер Хорэйс Кейлор, с седыми усами и постоянно подмигивающим левым глазом, вызывавшим мурашки по коже, когда он смотрел на вас, подошел к началу прохода, чтобы помочь нам с местами.
— Том! Сюда! Боже мой, да ты что, слепой?
В целом мире был только один человек, который мог во время церковного песнопения завопить как американский лось.
Он встал со своего места, размахивая руками поверх моря шляп. Я почувствовал, как моя мама съежилась, а папа обнял ее рукой, словно бы удерживая от падения со стыда. Дедушка Джейберд часто выкидывал какие-нибудь номера, о которых отец, думая, что я его не слышу, говорил: «Показывает всем свою задницу». Сегодняшний день не был исключением.
— Мы тут заняли вам места! — продолжал голосить дедушка, и из-за его крика сестры Гласс сбились, одна взяла диез, а другая бемоль. — Идите сюда, пока тут не расселся какой-нибудь наглец!
В том же ряду сидели Гранд Остин и Нана Элис. Гранд Остин надел по поводу праздника костюм из легкой полосатой ткани, который выглядел так, словно от дождя разбух и увеличился вдвое; его морщинистая шея была стянута ослепительно белым накрахмаленным воротничком и голубым галстуком-бабочкой, редкие седые волосы были зачесаны назад, а глаза полны смущения от того, что он, сидя на скамье, вынужден был выставлять в проход свою деревянную ногу. Он сидел рядом с дедушкой Джейбердом, что отягощало его волнение и страдание: они прекрасно гармонировали друг с другом как грязь и бисквиты. Нана Элис, как обычно, выглядела олицетворением счастья. На ней была шляпка, украшенная сверху на полях маленькими белыми цветочками, перчатки ее тоже были белого цвета, а платье похоже на глянцевую зелень под морем солнечного света. Ее милое овальное лицо сияло в улыбке; она сидела рядом с бабушкой Сарой, и они подходили друг к другу как маргаритки в одном букете. Как раз в эту минуту бабушка Сара тянула дедушку Джейберда за полы его пиджака от того же самого черного костюма, который он носил и в солнечные дни, и в непогоду, на Пасху и на похоронах, пытаясь усадить его обратно на место и прекратить размахивания руками, которые в церкви выглядели более чем неприлично. Он просил людей в одном с ним ряду сдвинуться поплотнее друг к другу, а потом вновь закричал на всю церковь:
— Здесь хватит места и еще на двоих!
— Сядь, Джей! Сядь немедленно! — она была вынуждена ущипнуть его за костлявую задницу, и тогда он свирепо взглянул на нее и уселся на свое место.
Мои родители и я протиснулись туда. Гранд Остин сказал, обращаясь к папе:
— Рад видеть тебя, Том. — Потом последовало крепкое рукопожатие. — Да, правда видеть-то я тебя и не могу. — Его очки запотели, и он снял их и начал протирать стекла носовым платком. — Однако, скажу тебе, народу тут собралось, как не было еще ни в одну Пас…
— Да, это местечко напоминает по густоте толпы публичный дом в день выдачи зарплаты, а, Том? — прервал его дедушка Джейберд, и бабушка Сара так сильно пихнула его локтем под ребра, что зубы у него клацнули.
— Я надеюсь, ты позволишь мне закончить хоть одну фразу, — обратился к нему Гранд Остин, щеки которого постепенно становились пунцовыми. — Пока я сижу здесь, ты не дал мне еще и слова вымол…
— Мальчишка, ты отлично выглядишь! — как ни в чем не бывало опять прервал его дедушка Джейберд и, наклонившись через Гранда Остина, похлопал меня по колену. — Ребекка, надеюсь, ты достаточно кормишь его причитающимся ему мясом, а? Знаешь, растущие парни нуждаются в мясе для своих мускулов!
— Ты что, не слышишь? — спросил его Гранд Остин, кровь теперь пульсировала на его щеках.
— Не слышу что? — переспросил его дедушка Джейберд.
— Прибавь громкость на слуховом аппарате, Джей, — сказала бабушка Сара.
— Что? — переспросил он ее.
— Громкость прибавь на аппарате, — закричала она ему, окончательно теряя терпение. — Прибавь громкость!
Пасха предвещала оказаться запоминающейся.
Дождь продолжал барабанить по крыше. Входившие с улицы мокрые люди здоровались с уже сидевшими внутри. Дедушка Джейберд, над чьим худым и вытянутым лицом серебристым ежиком торчали коротко стриженные седые волосы, изъявил желание поговорить с отцом об убийстве, но отец коротким отрицательным движением головы отверг все попытки подобного разговора. Бабушка Сара спросила меня, играл ли я уже в этом году в бейсбол, и я ответил, что да, уже играл. У бабули Сары было круглое доброе лицо, с полными щечками и голубыми глазами в сетке морщин, но я отлично знал, что она часто задает дедушке Джейберду за его выходки по первое число и тогда ее глаза горят яростным огнем.
Из-за дождя все окна были плотно закрыты, скоро в церкви стало нечем дышать. Вокруг царила сырость, пол был влажным, по стенам текло, над головой гудели и стонали, разгоняя густой воздух, лопасти вентиляторов. Отовсюду доносились сотни разнообразных запахов: духи, лосьоны после бритья, тоник для волос, сладчайший аромат бутонов на шляпках и воткнутых в петлицы пиджаков.
Появились певчие, все как один в пурпурных мантиях. Певчие еще не допели первый гимн, а я уже обливался потом под рубашкой. Гимн пели хором и стоя; как только отзвучала последняя строфа, все поспешно расселись на места. Две более чем упитанные дамы — миссис Гаррисон и миссис Прасмо — вышли к кафедре и несколько минут говорили о пожертвованиях в пользу нуждающихся в Адамс-Вэлли. После чего все снова поднялись, спели новый гимн и опять дружно уселись. Рядом со мной оба моих деда тщательно выводили гимны. Их голоса напоминали могучий лягушачий рев в весеннем болотистом пруду.
Потом на кафедру поднялся полнотелый преподобный Ричмонд Лавой и начал рассказывать нам о великом дне, ознаменованном воскрешением Христа из мертвых, и всем прочем. Под правым глазом лицо преподобного Лавоя было отмечено бородавкой с запятой из коричневых волосков, его виски были тронуты сединой, и каждое, без исключений, воскресенье его зализанная назад челка от горячей жестикуляции и энергичной молитвы прорывала узы удерживавшего ее лака, и каштановые пряди падали преподобному на глаза. Жену преподобного Лавоя звали Эстер, имена их троих детей были Мэтью, Люк и Джонни.