Страница 9 из 18
Первоход почти не интересовался «сеансами» – вот уже третью неделю он не видел свою девушку Наташу, и воображение рисовало ему картины одна мрачнее другой.
Кто знает, может быть, Натаха уже забыла о своем Мише? Может быть, за это время она уже нашла кого-то другого? Да и вообще, захочет ли девушка и дальше встречаться с бывшим арестантом?
Миша уже трижды беседовал с адвокатом. Беседа немного успокоила: во-первых, в отделении милиции, куда доставили Мишу Луконина, предельно безграмотно составили протокол задержания, а это давало немалые шансы выкрутиться на суде. Во-вторых, хозяин «семерки», с которой была украдена магнитола, за соответствующую плату был согласен написать встречное заявление: мол, претензий не имею, прошу к уголовной ответственности не привлекать. В-третьих, Луконин не взламывал дверку машины и не выдавливал стекло – просто хозяин «жигуля» забыл закрыть автомобиль на ночь, тем самым провоцируя на кражу.
Все это давало основания надеяться на лучшее, вплоть до освобождения прямо в зале суда…
А жизнь в камере продолжалась.
«Смотрящий» Хиля деятельно сообщался с другими камерами через «малявы», то есть записки. «Малявы» шли через так называемые «дороги» – тонкие веревочки, натянутые между зарешеченными окнами «хат».
Веревочки эти, идущие от зарешеченного окна вертикально и горизонтально, позволяли общаться с любым окном этого корпуса. В случае необходимости связаться с другим корпусом арестанты перекрикивались, перестукивались по трубам, передавали «малявы» через прикормленных конвоиров либо через «баландера». Поговаривали, что у законных воров, сидевших на спецу, были пейджеры и мобильные телефоны, по которым они держали связь с вольной братвой.
Досуг скрашивался сообразно интеллекту, воспитанию, привычкам и темпераменту заключенных. Кроме телевизора и игральных карт (которые делались при помощи газетной бумаги, хлебного клейстера и трафарета тут же, на «хате»), развлекали себя прессой и библиотечными книгами, шахматами и домино, физическими упражнениями и самоделками из хлебного мякиша – так называемым китчем.
Тюремные скульпторы могли вылепить из чернушки что угодно: муляж кастета, противопехотной гранаты и даже пистолета Макарова. Впрочем, в сто шестьдесят восьмой камере поделки выглядели исключительно мирно и даже забавно, изображая привычные картинки российской действительности: мальчика, делающего непристойный жест, мента, протягивающего «грабку» за взяткой, грузчиков из гастронома, разливающих водяру по стаканам, «новых русских», обвешанных ювелирными украшениями и сотовыми телефонами.
Прохладный апрель сменился жарким маем – столбик термометра неумолимо пополз вверх, и жизнь в камере сделалась невыносимой. Испарения потных тел, вонь от параши, скверного мыла, пищи, табака сливались в такой чудовищный смрад, что новички, впервые заехавшие в сто шестьдесят восьмую со «сборки», едва не падали в обморок.
Арестанты лежали на нарах неподвижно. Млели, обмахивались газетами, ловили спасительный сквознячок из зарешеченного окна, но ветра почти не было, снаружи недвижно стояли миазмы выхлопных газов и перегретого асфальта. Вентиляторы, переданные с воли, не спасали: теплый до омерзения воздух, казалось, прилипал к коже.
Перед сном окатывали водой полы, спали нагими поверх простыней, и белье, влажное от пота, почти не просушивалось в душной камере. Пот крупными каплями струился по векам, и заключенные дико вскрикивали во сне: наверное, многим казалось, что у них вытекают глаза. Вскоре «заплакали» стены – по ним потекла вода.
Казалось, еще чуть-чуть, и Бутырка, расплавившись подобно пластилиновому домику, грязной лужей стечет по раскаленным московским мостовым в решетчатые канализационные люки.
А в начале июня в сто шестьдесят восьмой «хате» произошло событие, серьезно повлиявшее на судьбы многих ее обитателей…
Уже к концу мая состав постояльцев камеры сильно изменился. Большинство блатных, составлявших окружение Хили, получив после суда свои сроки, отправились на Краснопресненскую пересылку, в сизо номер 3, где их ждали этапы в лагеря и крытые тюрьмы.
На их место пришли новички – в основном первоходы, «закрытые» по банальной бытовухе: хулиганство, мелкое воровство, убийство по пьяни. Дискотеки, рынки, рестораны, школьные выпускные вечера, коммунальные кухни, коих еще немало в Москве, обычно и поставляют в следственные изоляторы подобный контингент.
Шестого июня, в субботу, на сто шестьдесят восьмую заехало сразу пятеро новичков. Накачанные бицепсы атлетов, коротко стриженные головы, низкие лбы неандертальцев, массивные челюсти и булыжное выражение глаз свидетельствовали, что это типичные «быки», которые пудовыми кулаками и интеллектуальной отмороженностью обслуживают самую беспредельную часть российского криминалитета.
(Как выяснилось позже, это были рядовые «пехотинцы» из череповецкой и хабаровской группировок. Еще с начала девяностых десятки групп провинциальных рэкетиров отправились «на покорение Москвы», предлагая наемнические услуги столичным структурам: ореховской, люберецкой, бауманской. – Авт.)
Эта же пятерка молодых бандитов-беспредельщиков сошлась между собой еще на «сборке», выработав единственно правильные, как им самим показалось, стратегию и тактику освоения новой территории.
Новички сразу же повели себя нагло и вызывающе. Один из них, отзывавшийся на кличку Карел, тут же согнал с нижних нар какого-то серого мужика, объявив, что отныне это его место. Замечание Хили о том, что «на хате» спят по очереди, осталось без должного понимания.
– Ты-то сам спишь, когда хочется, – напомнил молодой бандит.
– Мне так положено, – коротко ответствовал «смотрящий».
– А мне почему не положено?
– А потому, что сам ты никто и звать тебя никак, – последовал ответ.
Лицо Карела налилось кровью. Казалось, еще мгновение, и он набросится на Хилю. Однако новичок неожиданно выказал на своей физиономии нечто напоминающее работу мысли, примирительно хмыкнув, произнес:
– У вас свои понятия, а у нас – свои. Мы же не заставляем вас жить так, как хочется нам?
– Еще чего не хватало, – процедил Хиля, неприязненно щурясь.
– …вот и вы своих порядков не навязывайте, – закончил Карел.
– Ты хорошо подумал, прежде чем мне это сказать? – прищурился блатной.
– Лучше некуда, – ответил собеседник, всем своим видом демонстрируя, что разговор закончен.
Конечно, во власти «смотрящего» было многое, но численный перевес был на стороне новичков. И неизвестно, как бы отнеслась к предстоящей разборке основная масса подследственных, то есть «мужиков».
Борзых первоходов оставили в покое, по крайней мере, пока.
Первое время молодые провинциальные рэкетиры, прозванные на «хате» «спортсменами», особо не привлекали к себе внимания. Никто из них не курил, не интересовался спиртным и наркотиками, даже не смотрел «сеансы», предпочитая им трансляции с чемпионата по боксу.
Новички старались поддерживать спортивную форму: несмотря на жару, по сотне раз за день отжимались от пола, качались, упражнялись в армрестлинге. Жили они отдельной «семьей» и на «общак», естественно, ни разу не отстегнули.
Сокамерники смотрели на них косо, особенно Хиля с тремя блатными, оставшимися в его окружении, и, казалось, достаточно одной лишь искры, чтобы вспыхнул пожар…
То утро, восьмого июня, ничем не отличалось от тысяч подобных: уборка «хаты» «шнырями», заезд «баландера» с тележкой, раздача хлеба…
С последнего все и началось: по тюремным правилам, на одного арестанта положено полбуханки хлеба. Хлеб раздается буханками, а уж сами заключенные обычно делят его на равные части. Делается это обычно толстой ниткой: ножи, как известно, в следственных изоляторах запрещены.
Так уж получилось, что Карел должен был разделить хлеб с каким-то стариком, заехавшим в сто шестьдесят восьмую три дня назад. Натянув нитку, молодой бандит разрезал буханку, небрежно сунув одну половинку соседу.