Страница 21 из 34
Памятник
Им не воздвигли мраморной плиты. На бугорке, где гроб землей накрыли, Как ощущенье вечной высоты, Пропеллер неисправный положили. И надписи отгранивать им рано — Ведь каждый, небо видевший, читал, Когда слова высокого чекана Пропеллер их на небе высекал. И хоть рекорд достигнут ими не был, Хотя мотор и сдал на полпути, — Остановись, взгляни прямее в небо, И надпись ту, как мужество, прочти. О, если б все с такою жаждой жили! — Чтоб на могилу им взамен плиты, Как память ими взятой высоты, Их инструмент разбитый положили И лишь потом поставили цветы.Варвара Наумова
Снова лето
Еще со взгорья, как штыки нацелясь, Торчат сухие мертвые стволы И, словно зло оскаленная челюсть, На мшистом склоне надолбы белы; Еще землянок черные берлоги, Сухим быльем с краев занесены, Зияют в чаще по краям дороги, — Но этот лес — живой музей войны. Уж на дрова разобраны завалы, Природа нам союзницей была: Она дождями гарь боев смывала, На пепелище зелень привела. И хутора спускаются в долину, С угрюмым одиночеством простясь, И жизнь полей становится единой, И неразрывной будет эта связь. Еще для слуха кажутся чужими Названья сел, и путь меж ними нов, — Но родины единственное имя Встает как день над волнами холмов. И люди здесь спешат трудом и словом Запечатлеть во всем ее черты, Уже навек сроднившись с краем новым В сознании спокойной правоты.«Оленьих копыт полукружья…»
Оленьих копыт полукружья По отмели цепью идут, Блестят комариные лужи, И лемминги в травах снуют. На север, на запад, к востоку И к югу, чиста ото льда, По мелким и узким протокам Блестит паутиной вода. Беседую с хмурым радистом, Играю с домашним зверьем, Негреющим солнечным диском Наш остров весь день озарен. Работаем днем, а досуга Вечернего час подойдет — На выбор готовы к услугам Ружье, патефон, перемет. Но где на досуге ни буду, Уйти от нее не могу: Упорно видна отовсюду Гора, что на том берегу. И нет ничего, что могло бы Так в памяти лечь глубоко, Как эта спокойная злоба Сквозь мох проступивших клыков, И контур, чернеющий тонко Над ними в просторе пустом, — Последняя пристань де Лонга Помечена черным крестом. Неплохо гангрена и голод Атаку умели вести В безлесных, заснеженных долах, Где дьявольский ветер свистит. Черней не бывало печали, И мысли о ней леденят,— О, если б вы нас повстречали! Вы к нам бы зашли, лейтенант, По радио миру поведать Про дрейф и услышать Москву, И знать, что недавние беды — Лишь тягостный сон наяву. * * * Ручные кричат лебедята, И темным сияет лицом Якут из Большого Тумата, Сидящий за чайным столом. Когда же на позднем закате Из дальней протоки придет С разведки вернувшийся катер За мною — для новых работ, — Прощаясь, запомню я дали, Бревенчатый облик жилья И мертвую гору, что звали Вокруг — Кюэгель-Хая, Что хмурится, ввысь упирая, Над дикою скудостью мест, На прошлом полярного края Навеки поставленный крест.Петр Незнамов
Где-то под Ачинском
Сосна да пихта. Лес да лес, да на опушке горсть домишек, а поезд в гору лез да лез, разгромыхав лесные тиши. А поезд мерно — лязг да лязг — все лез, да лез, да резал кручи, с тишайшим лесом поделясь железной песней — самой лучшей. Сосна да пихта. Шесть утра. В красноармейском эшелоне еще горнист не шел играть — будить бойцов и эти лона. Был эшелон как эшелон: сем сотен красной молодежи, которой солнце бить челом неслось небесным бездорожьем; которой след горячих дней был по ноге, костюм — по росту и так же шел, суровый, к ней, как горным высям чистый воздух; которой путь сиял таков, что мерять пафос брали версты… Был эшелон семьсот штыков: семьсот штыков — одно упорство. Сосна да пихта. Сонь да тишь, да в этой тиши горсть домишек, таких, что сразу не найти, таких, что даже тиши тише. И вдруг — горнист. И вдруг — рожок. И вдруг, — как пламя на пожаре, басок дневального обжег: — Вставай, вставай, вставай, товарищ!