Изгнание из рая

— Выдумка не моя.

— А чья же?

— Посмотрите повнимательнее на все эти писания!

Крикливец подошел, наклонился, протер себе глаза, снова наклонился.

— Почерк вроде бы одинаковый, — пожал плечами.

— Одинаковый, потому что писал один и тот же человек.

— Кто же он?

— Учитель физкультуры Пшонь. Недавно присланный. Как приехал, так и начал обписывать нас со всех сторон.

— Почему же молчали?

— Потому что никто не знал. Я сейчас впервые вижу его писанину. А то ведь никто не хотел показывать. А стенную газету он выпускает у Ивана Ивановича Несвежего, у которого квартирует. Называется «За передовой домашний быт». Передовая статья: «Все силы на благоустройство новой хаты». Это хата, где живет Пшонь, потому что сами Несвежие живут в старой хате. Вот критический материал: «Почему хлеб недопеченный?» Тут вот меню на неделю. Тут критика Рекорди (это сын Несвежего), который долго спит.

— А где он, этот ваш Пшонь?

— Он такой же наш, как и ваш. В школе, спит в спортзале.

— А ну-ка веди меня к этому пасквилянту! — решительно велел Крикливец.

— Я и сам теперь хотел бы с ним переброситься словом-другим, — сверкнул глазами Гриша.

Мотоциклом не поехали, чтобы преждевременно не спугнуть Пшоня, пошли в школу пешком. Занятий в классах еще не было, потому что школьники помогали убирать кукурузу, в спортзале, улегшись на поролоновых матрацах, сладко спал Пшонь под громкую музыку телевизора, на экране которого слегка одетые девушки (только на ногах толстые полосатые носки) крутили модную аэробику.

Гриша выключил телевизор, и Пшонь сразу проснулся. Сел, недовольно повел заспанными глазами, пошевелил острыми усами.

— В чем дело?

— Ваша фамилия Пшонь? — сурово спросил Крикливец.

— Не Пшонь, а Шпонька! — крикнул тот, но на Крикливца не действовали никакие восклицания.

— Это ваша работа? — показал он листки про динозавров в Веселоярске.

— А если моя, так в чем дело? — подскочил Пшонь.

— Почему же вы подписываете «Шпугутькало»?

— Потому что я Шпонька, а Пугутькало — моя девичья фамилия.

— Ну, чудеса! — хмыкнул Гриша. — Так вы были еще и девицей?

— Не ваше дело, кем я был и кем буду! И нечего тут скалить зубы. Я привык не смотреть на чужие зубы, а показывать свои.

— Не видно, — спокойно заметил Гриша.

— Вы еще молоды и не видели, так я уж постараюсь показать!

Крикливец почти с любопытством рассматривал Пшоня.

— Послушайте, — хмуря брови, сказал он, — вы понимаете, что ваша деятельность противозаконна? Я официально предупреждаю вас…

— Го-го! — нацеливаясь на него усами, посмеялся Пшонь. — От предупреждений еще ни у кого живот не болел. А я тут наведу порядок! Пришли — вот и хорошо. Я сам уже хотел идти либо к одному председателю, либо к другому. Мне нужны доски.

— Собираетесь умирать? — поинтересовался Гриша.

— Что значит — умирать?

— Тогда зачем же доски? Я думал, на гроб.

— Меня никому похоронить не удастся! Я очень живучий!

Окуней бы на тебя ловить, подумал Гриша, но одернул себя за такие несусветные мысли, потому что его общественное положение не давало права сравнивать человека с наживкой, даже такого, как Пшонь. А какую кару можно было бы для него придумать? Если блоху увеличить в тысячу раз, она станет такой, как сковородка. Вот бы такое миллионокусачее чудовище напустить на этого кляузника! Это был бы уже не детский талатай.

Гриша с надеждой посмотрел на Крикливца: может, хоть тот как-то напугает этого нахала? Но Крикливец, видно, тоже впервые в жизни встретился с таким экземпляром людской породы и немного даже растерялся. А Пшонь тем временем еще сильнее распоясывался.

— Доски мне нужны для шкафа! — заявил он. — Чтобы прочным был шкаф и на ключик запирался! У меня секретные материалы. Досье на все ваше образцовое село. На всех имею! Я все про всех знаю! Я знаю больше, чем вы все думаете! Я знаю такое, чего никто не знает!

— Ой, я знаю, що грiх маю, — насмешливо пропел Гриша, но Пшонь осадил его:

— Еще молод тут меня прерывать!

— Ну хорошо, я молод. А вот товарищ Крикливец, районный руководитель, специально приехал, чтобы вывести на чистую воду такого пасквилянта, как вы.

— Районный масштаб для меня уже давно пройденный этап! — цинично оскалился Пшонь. — Я вас еще до столицы доведу, вы у меня все запрыгаете на сковородке!

Левенец взглядом попросил поддержки у Крикливца, но тот, сделав Пшоню предупреждение, казалось, исчерпал арсенал своих административных средств и теперь только вращал бровями так энергично, будто хотел перебросить их через свою голову.

Тогда Гриша прибег, как ему казалось, к самой большой угрозе, заявив Пшоню:

— Между прочим, вы тут угрожаете нам столицей, а мы как раз пригласили из столицы писателя, чтобы он показал народу вашу позорную деятельность.

Уже в следующий миг Гриша понял, что не следовало упоминать о столичном авторе, потому что Пшонь так и впился.

— Это какой же писатель? Тот, что «Роксолану» нацарапал? Заигрывает с вами, хвастает, что происходит из казаков? Из каких там казаков! Из турок он! И дед его из турок, и отец. И не Загребельный он, а Загре-бей. Я еще до него доберусь. Запрыгает у меня на сковородке! Турок, а раз турок — ищи возле него гарем на сотню женщин!

— Каких женщин? — возмутился Гриша. — Свиридон Карпович знает его уже сорок четыре года. Вместе были на фронте. Писатель с женой живет тридцать пять лет. Дети. Внуки. Старый человек.

— Старый? Разберемся, зачем ему наша медицина продлила жизнь, почему не умер до сих пор? На войне был? Был. Всех там убивало, а он уцелел? Из ста его однолеток девяносто семь погибло, только трое уцелело. А почему именно он уцелел? Никто не подумал об этом, а Пшонь подумал! Потому что у Пшоня золотая голова! Я еще доберусь до этого писателя! У него одна ручка стоит столько, сколько стоит центнер пшеницы по государственной цене. Это же безобразие! Мы еще разберемся, от чего большая польза — от центнера пшеницы или от писательской ручки!

— Все зависит от того, кто пишет ручкой, — спокойно сказал Гриша. Когда такой паскудный тип, как ты, тогда в самом деле пользы пшик, зато зла не оберешься! Пошли отсюда, товарищ Крикливец, вы свое предупреждение сделали, а уж дальше разрешите действовать нам самим. В Веселоярске народ твердый. Мы за свою правду заставим и за девятыми воротами тявкнуть! И даже не таких, как это шпугутькало.

ОСТОЛБЕНЕНИЕ

Гриша проводил Крикливца, который поехал в райцентр на «Волге» Зиньки Федоровны, и теперь шел, и, как пишут модные украинские писатели, мысли хаосом клубились в голове, обгоняли друг друга, путались, переплетались, информации было столько, что переварить ее сразу было совершенно невозможно.

«Ну, гадство!» — думал он, снова и снова вспоминая Пшоня, и его поведение, и слова, и нахальство, и угрозы.

Гришины кулаки сжимались сами по себе, такая злая сила чувствовалась в них, что разорвал бы в клочья гадов, даже такой толщины, как нога у дядьки Обелиска. Разорвал бы и куски забросил бы в те черные дыры, которыми нас пугают астрономы.

Но куда выкинешь Пшоня?

Позади загрохотало, загремело, потом рядом с Гришей заскрежетали тормоза, самосвал Давидки Самуся остановился как вкопанный, Давидка открыл дверцу, крикнул обрадованно:

— Гри, привет!

— Здоров, здоров, ты все гоняешь?

— Жизнь требует темпа! Слушай, Гри, ты бы мог прийти ко мне на свадьбу?

— На свадьбу? Куда? С кем?

— У тетки Наталки в чайной. Мирославу свою привез с каменоломни.

— А где же твой братик?

— Бросил Мирославу, похитил жену начальника каменоломни и рванул то ли на БАМ, то ли еще дальше.

— Не замерзнет ли он там?

— Говорят, это такая женщина, что от нее весь снег в Сибири растает! А я услышал — да поскорее в Тахтайку, Мирославу в кабину — и сюда! И вот сегодня и свадьбу хочу сыграть.

— Была же у тебя свадьба, — напомнил Гриша.