Страница 16 из 82
Интуицию помощника президента в международных делах можно сравнить разве что с его эрудицией. Где-то внутри него действовала мощнейшая антенна, она принимала самые неуловимые сигналы и позволяла незаметно приспосабливаться к партнеру по переговорам, даже с диаметрально противоположными взглядами. Он умел польстить, очаровать, если нужно сыграть на душевных струнах, наиболее эффективен был в беседе один на один, с появлением же в комнате других людей его спо-собности располагать к себе куда-то улетучивались. К секретам своих успехов относил не только "личную дипломатию", но и страсть к парадоксам: в своей докторской диссертации откровенно восторгался хитроумной, тщательно просчитанной и коварной игрой австрийского канцлера Меттерниха, преимущества которой усматривал в постоянном изменении позиции, а ее величие - в искусстве делать неожиданные, парадоксальные ходы.
По духу своему, политику и бюрократию Киссинджер считал общими и несовместимыми одновременно, ибо существо политики опирается на конкретные обстоятельства, ее успех зависит от правильной оценки, всегда частично конъюнктурной, и если умный политик постоянно меняет свои цели, приспосабливается, рискует, то бюрократ стремится к стабильности и перестраховке, исходит из твердо установленных представлений и норм. Еще до прихода на правительственную службу он, тогда еще профессор Гарварда, проводил идею о том, что власть сама по себе всегда непрочна и, дабы устоять, должна ограничивать себя. Его излюбленная максима "Логика войны - власть, а власть не имеет врожденных ограничений. Логика мира - пропорция, подразумевающая ограничения" не мешала ему, заняв кабинет в Белом доме, признать: "Власть включает в себя все, даже романтику, и может служить заменителем полового влечения".
Работая в аппарате президента, бывший профессор спокойно реагировал на ухмылки в свой адрес, делая вид, будто его формула борьбы с коммунизмом слишком сложна для должного понимания тонкой взаимо-связи между переговорами по ограничению стратегических вооружений и планами по ослаблению советской экономической и политической мощи, между Вьетнамом и Ближним Востоком, Китаем и Советским Сою-зом. Мастер парадоксального действия, увязки и "двойного пути", он водил за нос американцев даже больше, чем вьетнамцев, выставляя войну главным прикрытием от фанатиков из лагеря правых. В его публичных заявлениях все это облекалось в такие, полные прикрас рассуждения, как, скажем, это: "Сейчас для нас становится очевидным - мы не можем ни обособиться от мира, ни господствовать в нем. Мы должны проводить нашу дипломатию гибко, искусно, маневренно, с воображением и заботой о наших интересах. Мы должны добиваться многих целей одновременно и помнить, что наша мощь не всегда может обеспечивать предпочтительные решения, но мы все же достаточно сильны, чтобы зачастую оказывать решающее влияние на ход событий".
Морализаторство во внешней политике не должно исключать и холодного расчета соотношения сил. Оставив первое другим, Киссинджер достиг совершенства во втором. Мир воспринимался им как шахматная доска, на которой можно жертвовать фигурами - идеологическими мотивами, и не испытывать при этом угрызений совести. Отождествление моральности с дипломатическим успехом он называл вульгарным подходом к истории и считал невозможным полную гармонию в отношениях между государствами: одни хотят бить в "большой барабан", другим остается лишь слушать этот бой, но никому не хочется играть "вторую скрипку". К тому же каждый народ не прочь подтрунивать над другим народом, выставляя себя примером для подражания.
В себе самом Киссинджер видел больше историка, нежели государственного деятеля. Он знал, что все когда-либо существовавшие цивилизации в конечном итоге гибли, история же - это цепь потерпевших крах усилий, неосуществленных честолюбивых стремлений и замыслов, которые всегда оборачивались чем-то совсем непохожим на ожидаемое. Историку остается примириться с неизбежностью трагедии, государственному мужу прихо-дится действовать, чтобы повлиять на ход событий, и если не предотвратить трагедию, то хотя бы ее отсрочить.
- Для облеченного властью человека ум не столь уж важен, часто даже бесполезен, - иронизировал "кудесник в мировых делах". - В моей работе большого ума не надо. Что требуется? Ну, это позвольте оставить при себе. Просто каждое утро я молю Создателя, чтобы он послал мне мудрость совершить что-то праведное в этот день, и затем спрашиваю: "Что я могу сделать для Вас?"
Жажда влиять на ход мировых событий становилась все сильнее по мере того, как Киссинджеру это удавалось в отношениях с Советским Союзом, Китаем и странами "третьего мира". В то же время он отдавал себе отчет, что его положению "кудесника" ничто не угрожает до тех пор, пока им доволен президент, и действовать надо с по- стоянной оглядкой на босса, считая его желания важнее собственного видения и знания международных отношений. Главным было - не потерять свободного доступа к Сфинксу и его личного доверия. Надеяться на это он мог, но у президента тогда появились свои проблемы.
Интрига вторая
Сфинкс на сей раз поменял место постоянного пребывания и перебрался из Овального кабинета в свой второй офис, обставленный намного уютнее, почти по-домашнему. Когда возникала потребность в уединении и обдумывании наиболее важных дел со стаканом излюбленного виски, он уходил сюда, и пусть попробовал бы кто-нибудь потревожить его, включая самого Киссинджера, - для этого должен был появиться очень серьезный повод. В такие моменты он никого не хотел видеть и никто не горел желанием видеть его.
Положив ноги на кушетку, президент откидывался в кресле и закрывал глаза. Проклятая бессонница. Вот уже какую ночь подряд он не мог заснуть, стали даже появляться симптомы, как при опьянении, - заплетался язык, нарушались походка и осанка, почерк становился неразборчивым, притуплялись память и способность мгновенно реагировать. Не случайно ведь, думалось в такие минуты, для получения показаний от преступника полиция не дает ему выспаться. Такой метод обычно деморализует человека на пятый день, а на десятый он готов подписать любой протокол допроса. Потерю сна не возместить ничем. Находятся, правда, счастливчики, которым хватает двух-трех часов сна в сутки. Он же, приговоренный к хроническому недосыпанию, лежал в постели, продолжая слышать и размышлять, в полудреме видеть не связанные между собой воспоминания. Даже заснув на какое-то время, ему не удавалось отделаться от этих образов, возникавших вперемежку с фантастическими. Проснувшись, вспоминал абсурдность сновидений, которые казались реальными и мешали снова заснуть.
Именно такие образы-воспоминания снова начали всплывать в воображении, увлекая за собой в далекое прошлое. И вспоминалось о былом как о кошмарном, но сладком сне...
Судьба обделила его солидным наследством и знатным происхождением семья держалась благодаря продуктовой лавочке на первом этаже их дома. Открывшийся у старшего брата туберкулез и необходимость отыскивать средства на лечение толкали семью на грань разорения. Нервы у отца были натянуты до предела, он вспыхивал по малейшему поводу, нещадно наказывал детей даже за малую провинность и, кроме ненависти, у троих сыновей вызывал страх. В наказании был изощрен, выжидая удобного момента, и подчас карательная мера сводилась к тому, что он не давал матери денег на содержание детей.
Перенесенные обиды со временем не заживали, терзали душу, оставшись там навсегда.
Его род по материнской линии исповедовал квакерскую веру. Предки матери выехали из Германии, жили в Англии и Ирландии, потом переселились в Америку, где в квакерской церкви и познакомились родители. Как и многие единоверцы, мать предпочитала молиться в уединении, забираясь для этого в чулан. Эту склонность он перенял от нее, как и полученную в подарок Библию. Позднее, считая религиозную веру делом сугубо личным, никогда не поддавался соблазну цитировать Писание, даже будучи профессиональным политиком. На всю жизнь остались у него в памяти и слова, выведенные его бабушкой под портретом поэта Генри Лонгфелло: "Судьба великих людей часто напоминает нам, что мы можем сделать наши жизни возвышенными и оставить после себя следы на песках вечности".