Страница 2 из 12
Протиснувшись тенью в прорезь дверного проема, и мертвой хваткой сжимая биту, она на цыпочках двинулась по направлению к кухне. Дом был небольшим, но уютным, и там имелось достаточно места, где можно спрятаться. Голос был так близко. Чарли могла поклясться, что его владелец стоял прямо за спиной, и не иначе как. Но когда она выбегала, то никого не увидела. Значит, он поджидал ее в столовой.
Она кралась вдоль стены, стараясь сохранять хладнокровие. Хотя какое там! Сердце колотилось, словно заживо погребенное, прокатываясь эхом во всех соседних домах. Раздражающий стук в висках не давал сосредоточиться.
А, может, это телевизор?! – вдруг подумала Чарли с заметным облегчением. Взял, да и включился сам по себе. Такое ведь бывает? У нее даже имелась подобная запись в блокноте.
Но это был не телевизор, потому что Чарли почти приблизилась к кухне, но ничего не услышала. Дыша так, словно пробежала кросс, она вошла внутрь, передвигаясь шажочками-миллиметрами. Дверь в столовую оставалась приоткрытой, но не настолько, чтобы увидеть всё помещение. Ноги тряслись, суставы скрипели, потные ладони с силой обхватили биту, но едва ее удерживали. Вена проступила на лбу от напряжения. И в тот самый момент, когда Чарли, испуганно глядя в проем на столовую, подумала, что сказанное всё-таки ей почудилось, голос за спиной уверенно произнес:
– Присядь-ка, девочка, нам надо поговорить.
Чарли взвизгнула, уронив биту, и резко развернулась.
Чарли и чудеса
Как понять того, кто не понимает себя сам? Кто никогда не бывает одинаков? Кто не знает, чего от себя ждать?
За несколько часов до инцидента с рыбой Чарли сидела в уютной гостиной и выслушивала своего последнего на этой неделе клиента. Она словно застыла в медленном солнечном свете, который окутывал ее ореолом благодати, и пыталась понять сидящего в мягком кресле человека. Этот черноволосый доходяга с вечно опущенными вниз глазами был явно болен…. Какой, к черту, психоаналитик?! Его уже давно пора под белые ручки да в мягкие палаты. Он всё говорил, говорил, а ее глаза сосредоточенно смотрели в ответ… но на самом деле Чарли уже давно потеряла всякую связь с этим местом в прекрасный и по-прежнему знойный июльский пятничный вечерок. Все нормальные люди уже давно спешат к своим близким по мощеным дорожкам увязающего города или на встречу с друзьями. И Чарли увязала вместе с ним, расплывалась в миллионах ленивых пылинок, тонула в хороводе бессвязных мыслей. Она пыталась сопротивляться, пыталась сконцентрироваться на человеке изо всех сил, потому что, возможно, именно сейчас он говорил, что взорвет этот мир ну, скажем, в грядущую среду. В глазах Чарли, увлеченной этой мыслью, даже несколько раз мелькнула искра сознания. Но натиск ленивой истомы желеобразного летнего небытия оказался слишком силен, и она сдалась.
Лицо черноволосого подвижного человека неминуемо раздвоилось, а через пару секунд и вовсе растаяло на фоне безликих тянучих мыслей. Ее работой почти всегда было слушать – вот она и слушала, но только не его. Нет, не сегодня…. Она слушала знойный июльский пятничный вечер, настроившись на пустоту, как будто знала, что рано или поздно та обретет смысл и форму, пробиваясь через помехи. Чарли смотрела на раздвоенного человека и иногда даже морщила лоб, изображая крайнее напряжение и заинтересованность, но за этой маской давным-давно уже никого не было. Забавно, но иногда ей казалось, что когда она просит Бога о чем-нибудь, то за его маской тоже никого нет.
Не всегда, конечно, но бывают такие просьбы, вроде бы, совершенно безобидные, но в то же время очень важные, и которые никогда никто не услышит… никогда не предварит в жизнь. В таких ситуациях люди обычно занимаются самообманом, говоря себе – ещё не время. Но старики на смертном одре, влачившие свои безымянные надежды всю жизнь, знают ответ. Потому что жили они долго, каждый свой день таща за собой свои дурацкие надежды и несбыточные мечты. Сначала те походили на десяток консервных банок, привязанных по-идиотски к ноге. Потом годам к сорока они превратились в гири, оставляя глубокие борозды, которые видно всем. К шестидесяти они и вовсе ожили, превратившись в стаю бешеных собак с оскаленными пастями и вытаращенными глазами, которые рвали этих стариков в разные стороны с присущим безумием: кто назад, кто вперед, кто вправо, кто влево. Они стали нападать на хозяина, который превратился в Горгону, ужасные змеи на голове которой, вдруг решили заняться самоедством. Некуда бежать, потому что они всегда с тобой. Они часть тебя. И вот, лет через десять-двадцать ты лежишь, хлопая блеклыми удивленными глазами на своих близких или на голые стены… а может, и не удивленными. Скорей всего нет. Годы удивления давным-давно канули, и осталась пустота. Та, которая никогда не обретет смысл или форму, потому что совсем скоро наступит действительно конец. Никаких больше иллюзий, никаких больше бешеных псов. Их нет… и гирь, тем более. Всё исчезло. Пух… нету. Разбежались искать других дураков и фантазеров. А то, что когда-то было цепями, их удерживающими, превратилось в моток грязных, засаленных руками нитей. Они больше не имеют никакой силы. Так… болтаются несуразно, словно ты – брошенная в мусор марионетка. Хотя нет, одна ниточка всё еще слабо подергивается, на конце которой привязана самая последняя надежда. Та самая, которая умирает с тобой в одно и то же время. У кого-то она бывает достаточно больших размеров, у кого-то – совсем малюсенькой, но, тем не менее, она есть. Даже у тех, кто в этом никогда не признается. Даже у самых отпетых атеистов… даже у тех, кто настолько устал от этой сучьей жизни, что хочет просто отключиться и провалиться во тьму… и тем не менее. Это надежда на то, что там кто-то есть. Что конечной остановки не бывает, потому что за ней всегда следует круг и новое начало. И что самое ужасное, никто никогда не узнает, что происходит с этой последней надеждой… является ли она самой большой, самой жестокой иллюзией на свете? Или же вмиг проходит обратный путь, представая в своем первозданном виде какого-нибудь величественного феникса, который сгорает и тут же возрождается из пепла? Так вот.
Весь ужас заключался в том, что, будучи всего на всего двадцативосьмилетней девушкой, а в душе вообще еще ребенком, Чарли знала об этих стадиях… знала, что происходит с мечтами и надеждами в течение жизни и в ее конце. Она знала, какое опустошение чувствует разочарованный человек на итоговом отрезке. Знала, какая немощь и тяжесть накатывает на него, когда он из последних сил волочит за собой свои стокилограммовые гири, и что чувствует, когда мечты и надежды рвут на части, пытаясь отхватить кусок побольше. Психоаналитику ведь это несложно – вникнуть в суть проблемы, так сказать, погрузиться в чужую личность. Это ведь даже не профессия, а умение слушать, понимать и говорить правильные вещи с позиции, вроде бы, того же самого сидящего перед тобой пациента, но только более холодного и адекватного. Хороший психоаналитик всегда говорит то, что ты бы сказал себе сам, но только если бы был трезвомыслящим и рассудительным. Нет, это не работа, это дар. И таких людей очень мало. Большинство же всего лишь книжные черви, и на помощь их рассчитывать не стоит. Хотя со своей позиции они правы, потому что никто не хочет сходить с ума, а рано или поздно подобная участь подбирается слишком близко к каждому гению своей области.
У Чарли был этот дар, и она прекрасно знала, что рано или поздно ее психика даст сбой. Она уже страдала от приступов паники и паранойи из-за неоднозначности и некоей раздвоенности всего вокруг, двуличности происходящего. Придраться, конечно, можно к чему угодно, но когда вера во что бы то ни было подвергается сомнению ежедневно, у любого крыша поедет. А еще Шарлин никогда и ничему не удивлялась.
Чуть больше года назад она завела свой блокнот. Поначалу тому причиной стали ее потрясающие сны, которые она решила записывать, чтобы со временем научиться управлять, как обещают в книгах. Но дело это не очень продвинулось, поскольку сны имеют обыкновение забываться. Особенно первые. А просыпаться с чувством, что видела нечто потрясающее, но ничего не помнишь – оказалось слишком болезненным. Но, тем не менее, блокнот пригодился. Более того, черный блокнот с голубой плетистой розой, обсыпанной вдоволь блестками, стал ей чуть ли не ближайшим другом. Он помогал бороться с неоднозначностью, оттягивая сумасшествие. Он спасал её, выполняя роль таблетки, удерживающей психику на плаву. Чарли записывала туда вещи, которые помогали ей не сомневаться. В основном, чудеса – так она их называла. Проявления высшего, редкие моменты ясности.