Страница 64 из 110
Созинов выдернул из кармана ещё одну пеньковую бечёвку, прочно стянул ею руки хунхузу, проверил, не оборвётся ли, и произнёс привычно:
— Всё, ходя! Отходился, откукарекался ты! Хватит проливать нашу кровушку!
Хунхуз застонал, задышал тяжело — не верил, что всё кончилось, из короткого плоского носа у него, как у грудного младенца, выползли два пузыря, лопнули с сочным сырым звуком.
— Гы-ы-ы, — противно, по-комариному тонко заныл китаец, — отпусти меня, ламоза!
Ламозами китайцы звали русских, русские же китайцев — ходями либо бачками, кому какое слово удобнее ложилось на язык, тот тем словом и пользовался.
— Не отпущу, — отрицательно покрутил головой Созинов. — Отвезём тебя, ходя, на станцию Эрцендяньцзы, — Созинов с трудом выговорил это сложное название, остался доволен тем, что успешно справился с ним, на всякий случай придавил китайца коленом, — там штаб охраны дороги расположен, расскажешь, зачем разбойничаешь... Тебе приговор, как всякому гражданину, который ходит под Богом, вынесут, может быть, смертный.
— Гы-ы-ы, — вновь заныл китаец, — отпусти меня, ламоза!
— Не отпущу, — решительно заявил Созинов, поднимаясь с земли. — Вдруг ты кого-нибудь убил... Я тебя отпущу, а ты опять за разбой возьмёшься. — Мимо промахнули двое отставших стражников, волоча за собой тяжёлые винтовки, скрылись в кустах. — А разбой — штука богопротивная... Понял, ходя? — назидательно произнёс Созинов.
— Гы-ы-ы...
Созинов перевернул китайца лицом вниз, проверил, нормально ли лежит второй хунхуз, и, подхватив винтовку, понёсся дальше.
Он успел взять и третьего пленника — Ваньке Созинову в этот день везло как никогда, — тощего, похожего на некормленного синюшного парнишонку китайца, спрятавшегося в кустах. Созинов заметил его случайно, оскользнулся на бегу, совершил сложный кульбит и чуть не упал, но в кульбите сумел заметить в кустах синюю выгоревшую куртку спрятавшегося там китайца — сделал прыжок в сторону и схватил хунхуза за шиворот.
— Вылезай, бачка! — приказал он китайцу.
Тот застонал, залопотал что-то певуче, тоненько, вывернул жалкое, залитое потом и слезами лицо, рассматривая человека, взявшего его в плен.
— Поздно плакать, бачка, — сказал китайцу Созинов, — плакать раньше надо было, до вступления в шайку. — Что-то сдавило Созинову дыхание, он покрутил головой, сопротивляясь одышке. — Понял, бачка? А сейчас ты должен ответить за свои деяния по закону.
Созинову нравились слова, которые он произносил, — они будто бы сами по себе срывались с языка, рождались легко, без натуги, ему нравилась собственная смелость, самостоятельность, рассудительность, в нём словно рождался другой человек, по возрасту много его старше.
Не успел Созинов выдернуть из кармана бечёвку, чтобы связать разбойнику руки, как тот изловчился и выхватил из-за пазухи нож. Коротко вскрикнув, взмахнул им, Созинов проворно отшатнулся от него, подставил под удар руку, кулак под запястье, прикрытое лезвием, под самую косточку, затем, ухватив китайца за хрустнувшее от удара запястье, обвил его пальцами и резким движением ломанул в сторону.
Китаец взвыл, нож выпал у него из руки, Созинов ударил его кулаком в шею, противник Ивана ткнулся головой в мягкую влажную землю — будто впечатался в неё. Только брызги в разные стороны полетели. Созинов нащупал в кармане очередной кусок бечёвки, накинул его хунхузу на руки, завязал покрепче — узел больно впился в кожу китайцу, и он горестно заблестел повлажневшими чёрными глазами.
— Всё, бачка, — сказал ему Созинов. — Сам виноват...
Он выволок хунхуза на видное место, подумал, что надо бы злодею и ноги связать, но длинной верёвки в кармане не оказалось, остались лишь два небольших обрывка, и Ваня Созинов, махнув рукой, побежал дальше, ориентируясь на сопение, чавканье, топот, раздававшиеся впереди, в густотье кустов, — там, похоже, затевалась настоящая рукопашная схватка.
Сделав несколько длинных сильных прыжков, Созинов перемахнул через очередную яму, набитую прелью, взбил целое сеево чёрных жирных брызг, снова перелетел через яму, подивился собственной ловкости и очутился на слабо освещённой, странно клубящейся мутью, в которой поблескивали мелкие блескучие точки, поляне.
Поляна была заполнена людьми — стражниками и хунхузами.
— Братцы! — азартно вскричал Созинов и бросился в центр схватки.
Ударом приклада он сбил с кряхтящего, согнувшегося в три погибели Подголова рослого хунхуза с яркой рыжей бородой, крашенной жгучей растительной краской, добываемой из цветочных кореньев, хунхуз только удивлённо приподнялся на сильных ногах, завращал ожесточённо глазами и грохнулся на землю; следом Созинов налетел на двух жиглявых китайцев, атаковавших Реброва. Ребров сопел загнанно — то прикладом, то стволом отбивал удары хунхузов, которые нападали на него с ножами. Действовал он успешно, ахал загнанно и шумно сопел.
Иван коршуном прыгнул на китайца, находившегося ближе к нему, саданул прикладом по руке, в которой был зажат нож, хунхуз успел увернуться, перехватил нож другой рукой и, взвизгнув, кинулся на Созинова. Тот по-кошачьи проворно отпрыгнул в сторону, китаец пронёсся мимо него, Иван вдогонку ударил хунхуза кулаком. Попал по хребту, посередине лопаток.
Удар был сильный. Китаец покатился по земле, разбрызгивая чёрную клейкую грязь, по дороге потерял нож, вскочил, перепачканный, дрожащий от злости и нетерпения, с перекошенным лицом.
— Ну, давай, бачка, — подогнал его Созинов, — давай!
Хунхуз покрутил головой, словно что-то стряхивал с себя, набычился и, по-кошачьи резко оттолкнувшись от земли, прыгнул на казака. Тот опять ловко увернулся, ушёл в сторону, и китаец пролетел мимо него. Созинов вторично опечатал его кулаком, хунхуз молча кувыркнулся на землю, в грязь, взбил целый сноп брызг, прокатился колобком метра три и вновь вскочил на ноги.
— Ну, бачка, — изумлённо произнёс Созинов, — а ты крепкий, однако!
Китаец растёр по лицу грязь, превращаясь в негра, выкрикнул что-то гортанно, угрожающе и, раскинув руки в стороны, приготовился вновь прыгнуть на русского.
— Давай, давай, бачка! — подогнал его Иван. — Налетай, подешевело!
Вряд ли хунхуз понял, что хотел сказать русский, он знакомо, по-кошачьи оттолкнулся обеими ногами от земли и вновь взвился в воздух. Правда, прыгнул он в этот раз менее уверенно, чем несколько минут назад: ноги у хунхуза сдали. Он опять со стоном пронёсся мимо Созинова и получил очередной удар кулаком по спине. Более того, Созинов извернулся и не только кулаком огрел разбойника, нападавшего на него, — ногой достал и хунхуза, возившегося с Ребровым.
«Ребровский» хунхуз зарычал яростно, сделал стремительное движение, уходя от второго удара, но не удержался на ногах и шлёпнулся на землю, но ножа не выпустил — продолжал держать его в руке.
Ребров не упустил момента, также двинул хунхуза ногой, затем сапогом вышиб у него из руки нож.
Китаец заорал.
— A-а, больно тебе, — скривил лицо Ребров, — тебе больно, а мне не больно, да? Считаешь, мне не больно было?
На рукаве Реброва растекалось красное кровяное пятно — хунхуз всё-таки задел его лезвием. Словно вспомнив о винтовке, казак подёргал затвор, вытягивая из ствола застрявший патрон, благополучно вытянул и на его место загнал новый, ткнул стволом трёхлинейки в китайца:
— Вставай, гад!
Хунхуз попробовал освободиться, вытянуть своё тело, свои кости из вязкой почвы, но не тут-то было — земля держала его. Китаец захныкал.
Вдавив ногою нож в почву, Ребров протянул хунхузу руку:
— Давай, выскребайся, бедолага!
Несмотря на то что хунхуз зацепил Реброва ножом, казак не держал на китайца зла, потому и протягивал руку. Сопение, задавленные вопли, чавканье разъезжающихся ног, стоны, ругань, раздававшиеся кругом, прекратились — солдаты пограничной стражи одолели хунхузов, положили их на землю.
Выдернув несчастного из вязкой, колыхавшейся, как на болоте, проплешины, Ребров связал ему руки и уложил в ряд с другими пленными. Велел: