Страница 101 из 110
Немцы опять не стреляли, молчали, за день не сделали ни одного выстрела.
Корнилов, находясь на переднем крае, в окопах, знакомился с линией обороны, с биноклем лазил по местным горам, раздражённо сказал капитану Неженцеву[45], сопровождавшему его:
— Позор! Измена!
Слова прозвучали резко, как удар плётки, были беспощадны. Неженцев деликатно кашлянул в кулак.
— Вы чувствуете весь ужас и кошмар этой тишины? За нами следят, но не обстреливают, над нами издеваются, как над бессильными.
Неженцев вновь кашлянул в кулак. Неплохо, конечно бы, поднять людей в атаку и повести их на немецкие позиции, но в атаку сейчас поднимутся только офицеры да ещё несколько стойких солдат, остальные даже пальцем не пошевелят, будут плевать в спину, а то и начнут стрелять.
— Я вижу одно, — сказал Корнилов капитану, — надо объединить тех, кто ещё способен воевать, кто способен уберечь Родину от захватчиков, в ударные батальоны. Это раз. И два — если не будет решительных мер со стороны нашего командования — нам конец.
Корнилов сел на перевёрнутый снарядный ящик, положил руки на палку.
— Митрофан Осипович, голубчик, вам поручается создание первого такого ударного батальона. Беритесь за это дело немедленно!
— Есть! — Неженцев вскинул руку к фуражке.
— Немедленно, — повторил генерал, — иначе все мы окажемся в германском плену. А что такое германский плен, я знаю очень хорошо. — Корнилов замолчал. У него сама по себе нервно дёрнулась щека.
Первый ударный отряд из трёх тысяч человек был сформирован десятого июня 1917 года.
Командиром его стал Неженцев. У бойцов ударного отряда были свои знаки отличия — погоны, эмблемы на рукавах, своё походное знамя.
Погоны были черно-красные, эмблема вобрала в себя цвета России: на голубом щите — белый череп с костями, под черепом — карминно-красная граната, знамя, как и погоны, тоже имело два цвета — чёрный и красный.
Корнилов неторопливо, постукивая палкой по голенищу ярко начищенного сапога, прошёл вдоль строя, вглядываясь в лица солдат и офицеров ударного отряда, отметил про себя, что в строю очень много офицеров, в некоторых взводах их было больше, чем солдат, но ничего на это не сказал, задержался на мгновение около Василия Созинова, произнёс негромко:
— Молодец, подхорунжий, не остался в стороне!
В ответ Созинов вскинул голову и щёлкнул каблуками, будто молодой юнкер. Корнилов стукнул палкой по голенищу и проследовал дальше.
Неженцев, отступя два шага, двигался за ним, будто послушная тень. Корнилову хотелось запомнить каждое лицо, каждого человека и вместе с тем — всех людей, стоявших в строю перед ним.
Три тысячи человек, три тысячи судеб. Ветер тихо пошевеливал тяжёлое полотнище знамени ударного отряда. Корнилов прошёл строй до конца, потом вернулся и, остановившись посередине, как раз напротив Созинова, произнёс речь.
— Русский народ, — сказал Корнилов, — добился свободы, но ещё не пробил час, чтобы строить свободную жизнь. Война не кончена, враг не побеждён, под ним ещё русские земли. Если русская армия положит оружие, то немцы закабалят на долгие годы всю Россию. Нашим детям и внукам придётся работать на немцев. Должны победить мы. Победа близка! На ваших рукавах нашит символ смерти — череп на скрещённых мечах. Это значит — победа или смерть! Страшна не смерть, страшны позор и бесчестье.
Генеральное наступление на немцев было назначено на начало июня, но солдаты митинговали, собираясь в кучки около костров, читали брошюрки, которыми окопы были, кажется, забиты по самые брустверы, — вопрос о том, где взять бумагу, чтобы скрутить пару цигарок, уже не стоял, бумаги хватало не только на цигарки, но и на подтирку в кустах, и на растопку костров, — и идти в бой отказывались наотрез.
Керенский, узнав об этом, стукнул себя кулаком в грудь и, провозгласив громко: «Я разбужу в моих солдатах совесть», поехал к портному, велел ему пошить форму хаки — чтобы только воротник френча был отложным, как у англичан. В походном френче этом Керенский меньше всего походил на военного министра — скорее смахивал на учителя танцев из провинциальной гимназии либо приказчика из магазина модных дамских шляпок. Корнилов, увидев Керенского, прибывшего на фронт, процедил сквозь зубы:
— Главноуговаривающий!
Автомобиль военного министра на большой скорости подъехал к строю и, заскрипев рессорами, остановился. Накрылся большим облаком пыли. Из пыли поспешно выскочил военный министр — суетливый, невысокий, с изящной фигурой любителя «рисовать» на паркете кадриль.
Подбежав к строю, Керенский стал трясти руки солдат.
— Здравствуй, товарищ! Здравствуй, товарищ! Здравствуй, товарищ!
Хохолок на его голове смешно подпрыгивал.
Офицеры стояли в стороне и угрюмо молчали. Потом Керенский подбежал к Корнилову и, излишне громко щёлкнув каблуками, принял рапорт. Развернувшись лицом к строю, Керенский приказал солдатам сесть на землю. Это было что-то новенькое, ещё неведомое, раньше такого не случалось. Солдаты зашевелились, раздались смешки, охи, кряканье, стенания, солдаты один за другим повалились на землю. Винтовки держали кто как — легко можно было и на штык насадиться.
— Привыкайте, — клекотал Керенский, глядя на суетящихся солдат. — У нас армия новая, демократическая, народная, у нас все команды хороши и понятны.
Народу собралось много, до всех не докричаться, всем не объяснить, что за армия существует ныне в России, каков её статус. На шее Керенского надувались жилы, а голос садился, делался всё тише и тише, наполнялся болезненной хрипотой. Керенский стал помогать себе жестами.
Но язык жестов — плохой язык. Солдаты начали откровенно смеяться над «главноуговаривающим». Офицеры продолжали молчать.
— Мы должны дружно подняться на врага, единой лавиной навалиться на него и сломать ему хребет, — вещал Керенский.
Солдаты переговаривались с откровенным хохотком:
— Вот сам бы и навалился на врага лавиной, перегрыз бы ему хребет. Зубы-то вон какие... Как черенки от лопаты. Такими зубами можно перекусить хребет у целой сотни немаков. А вещает как, а! Явно сегодня неплохо позавтракал, слова из задницы, как котяхи, лезут такие гладкие...
— Да, говорит он гладко, но в наступление сам не пойдёт. Нас пошлёт.
— Естественно. Своя-то жизнь дороже. Потому что она — своя.
Когда к Керенскому подвели коня, военный министр шарахнулся от него, будто от паршивой болезни.
— Нет, нет, нет! — вскричал Керенский и поспешно, вприпрыжку, побежал к автомобилю. Коней он боялся.
«Главноуговаривающий» покинул Восьмую армию также внезапно, как и появился, — на противно тарахтящем автомобиле, обдав солдат сладкой бензиновой вонью. Непонятно было, зачем он приезжал — то ли солдат уговаривать, то ли себя, любимого, показывать. Корнилов не сдержался, процедил сквозь зубы:
— Некоторые командующие этого петуха специально приглашают к себе, чтобы потом, в случае неудачи, можно было сказать: «У меня сам Керенский был, пробовал уговорить солдатиков воевать... Не уговорил!»
«Главноуговаривающий» совершенно искренне считал, что он очень популярен в народе, и буквально упивался осознанием этого. Но его поездки на фронт никаких результатов не приносили, они были пустыми.
В Тарнополе был устроен смотр Забайкальской казачьей бригады. Керенский подкатил к строю с шиком — его автомобиль сопровождал второй, так же как и первый украшенный красным флажком, — вышел из машины и картинно заложил руку за борт френча.
Казаки, словно обрадовавшись этому, взяли шашки наголо — приветствовали почётного гостя, однако в ответ на это лицо у Керенского посерело испуганно, он сделался ниже ростом, ужался, что-то пропищал слабым детским голоском и проворно, вызвав удивление в лохматых казачьих головах, прыгнул назад в автомобиль. Керенский посчитал, что его решили арестовать.
45
Неженцев Митрофан Осипович (1886-1918) — сын коллежского асессора. Подполковник, командир 1-го Ударного полка, участник боев в Киеве в октябре 1917 г. В декабре 1917 г. привёл в Новочеркасск остатки полка и стал командиром Корниловского ударного полка.