Страница 10 из 110
Мамат был его родственником, живущим на афганском берегу Амударьи.
По ущелью прошли метров четыреста, стал слышен звон капели — пронзительный, стеклянный, когда двигались сюда, этого звона не было.
Солнце брало своё — начала таять наледь, прикипевшая к камням, к срезу горы, и вода тонкой звонкой струйкой стала стекать с каменных порожков. Корнилов не удержался, улыбнулся: этот звук напомнил ему весну в Санкт-Петербурге, в прозрачные мартовские дни весь город бывал наполнен этим щемяще-чистым звуком. В Петербурге он провёл не самые лучшие годы жизни, водились бы у него тогда деньги — ив юнкерскую пору, и в пору, когда он учился в академии, — жизнь оказалась бы другой, но чего не было, того не было.
Жёсткое загорелое лицо Корнилова ослабло, распустилось, взгляд помягчел: всё-таки с Петербургом связаны и светлые воспоминания, в этом городе он встретил Таисию Владимировну, например... Семья — единственная любовь капитана Корнилова. Любовь эта здорово отличалась, скажем, от любви к отцу или к матери. Как только у Корнилова появилась Таисия, он даже чувствовать себя стал лучше, вот ведь как. И несмотря на семью, когда ему после окончания академии как занесённому на мраморную доску выдающихся выпускников предложили остаться в столичном военном округе, он от этого лестного предложения отказался — тесным столичным штабам предпочёл Среднюю Азию, а в штабах Санкт-Петербурга остались два других медалиста — ротмистр Баженов и поручик Христиани.
Учёба в академии — это особая статья в жизни всякого офицера, решившего заработать почётный серебряный знак и аксельбанты на китель. Три учебных года бывают тяжелы, и обязательно выпадают минуты, когда от отчаяния хочется выть, — такие минуты были и у Корнилова, он тоже пережил и боль, и досаду, и омертвение, и отупение, которые обычно оставляет сильная усталость.
Начальником академии был генерал-лейтенант Генрих Антонович Леер[2], обаятельный человек, изо всех сил стремившийся не ударить в грязь лицом на этом посту перед своим предшественником Михаилом Ивановичем Драгомировым, который в военной науке был сравним разве что со Львом Толстым в литературе, — и это Лееру удавалось.
Лекции Леера, к тому же редактировавшего восьмитомную «Военную энциклопедию», прозванную Лееровской, любили. Генерал действительно был энциклопедистом в полном смысле этого слова, много знал, в академии читал самый главный курс — военную стратегию, но, осознавая свою власть, своё начальническое положение, часто затягивал лекции, и это вызывало у офицеров недовольство.
Леер очень не любил, когда офицеры пропускали занятия, особенно по иностранному языку, — лично арестовал поручика Томилова за то, что тот пропустил урок немецкого, — а слушателей своих считал такими же тружениками классных досок и столов, каким были обычные школяры-гимназисты, совершенно не считаясь с тем, что подопечные его успели уже покомандовать воинскими частями, повидали и познали очень многое и умели быть решительными.
В академии служащим среднего пошиба числился полковник Шлейнер, штаб-офицер, старый, обрюзгший, с перхотью, густо обсыпавшей воротник мундира. Заведовавший библиотекой Шлейнер взял в привычку отчитывать офицеров за малейшие нарушения библиотечных правил. Считая себя существом высшего порядка, в выражениях Шлейнер не стеснялся — мог и в хвост врезать, и в гриву.
Как-то один офицер сдавал ему книги, одна из них была зачитана сверх меры, а переплёт повреждён. И не офицер был в этом виноват — он эту книгу получил и таком виде на руки. Тем не менее Шлейнер покраснел как рак и с револьверным треском швырнул книгу на стол, пролаял по-собачьи громко:
— Только подлец может так некультурно обращаться с книгой!
Лицо у офицера отвердело, он щёлкнул каблуками.
— Я вызываю вас на дуэль, — произнёс он тихо, чуть подрагивающим от волнения голосом. — Меня ещё никто никогда так не называл.
Кровь у Шлейнера поспешно отхлынула от щёк, он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но слова прилипли к языку, вместо них послышалось невнятное мычание.
Офицер вновь щёлкнул каблуками.
— Жаль, у меня нет перчаток — не сезон, не то бы я отхлестал вас сейчас перчатками по физиономии.
Брошенная к ногам противника перчатка либо слабый шлепок по его лицу — это вызов на дуэль. Шлейнер распахнул рот ещё шире, но так ничего и не смог сказать, словно внезапно лишился дара речи.
На следующий день генерал Леер встретил обидевшегося офицера в коридоре академии, поклонился ему в пояс и произнёс виноватым тоном:
— Простите старика, ради бога, умоляю... Я за него прошу у вас прощения.
Начальник академии своего добился. Дуэль не состоялась. Брыластый, похожий на старого облезлого пса Шлейнер перестал облаивать офицеров.
«Прошлое способно согреть нас, — невольно подумал Корнилов, — не только мысли о будущем оставляют в душе надежду, но и прошлое — пусть трудное, пусть безденежное и бесперспективное, но оно было, оно послужило фундаментом для настоящего, а настоящее не так уж и плохо, если оценить его по высокому гамбургскому счёту». Не будь академии с её летними бдениями, не будь заносчивого Петербурга, вызывающего у нормального человека изжогу и кашель и ещё — нервный тик, не было бы и его встречи с Таисией — тихой, красивой, начитанной девушкой, для которой муж стал смыслом жизни. Если бы у неё не было Корнилова, то не было бы и света в окошке, и цели, ради которой стоит жить, — не было бы ничего.
Таисия была создана для семейной жизни. Она любила Корнилова, Корнилов любил её, именно с появлением Таисии жизнь его обрела особый смысл, сделалась светлой, спокойной, он даже сюда, в афганский капкан, полез спокойно: знал, что тыл у него прикрыт, что раз есть Таисия, он благополучно выберется из любой передряги целым и невредимым. Даже если он попадёт в беду, его всё равно выручат молитвы Таисии Владимировны.
Дорога, ведущая в крепость, была пустынна. Всадники неторопливо огляделись, пересекли её и скрылись за громоздкой скалой, рыжей от приставшей к ней пыли и комков мелкой, принесённой ветром земли.
Старого барса они так и не встретили, хотя находился он где-то рядом, всё время двигался параллельным курсом, не отпускал караван. Лошади чуяли его, храпели, прядали ушами, пружинисто вскидывали задние ноги, словно бы валили невидимого зверя, люди хватались за оружие, но зверь на открытое место не выходил, прятался — увидеть его так и не удалось.
Ночевали на поляне около небольшой чистой речки, похожей на те, что текли на корниловской родине, в казачьем краю, в таких речках и рыба водится, и черти с русалками, вода в них чистая и очень холодная, такая холодная, что не только зубы ломит, но и хребет, чай из такой воды получается настолько вкусным, что можно выдуть целое ведро; с двух сторон над поляной нависали скалы, растворялись в синем ночном пространстве... Впрочем, синева эта скоро загустела, сделалась непроглядной, опасной, что в ней происходило — не было видно.
Коней стреножили, на морды натянули мешки с кормом — зерновой смесью. Спали на кошме, все втроём, тесно прижавшись друг к другу, прислушиваясь к звукам ночи, засекая их, фильтруя, старясь во сне определить, насколько опасны они.
Под утро, часов в пять, в ознобно подрагивающей темноте раздался грохот. Корнилов вскочил с кошмы — показалось, что под ним задрожала от боли земля, — сунул руку в карман халата, выдёргивая пистолет. Предрассветный сон всегда бывает сладким, освежающим, на сей раз капитан заснул глубоко, внезапное пробуждение вызвало в нём досаду — уж слишком хороший сон он видел, стряхнуть его с себя удалось не сразу, стоя на коленях, он обеспокоенно вытянул голову:
— Что это было?
— Камнепад в соседнем ущелье, господин, — ответил ему Керим хриплым со сна голосом, — зверь прошёл очень неосторожно, поддел лапой камень, а камень обрушил лавину.
— Я думал, что лавина накатилась прямо на нас — такой стоял грохот...
2
Леер Генрих Антонович (1829-1904) — генерал-лейтенант, член-корреспондент Императорской академии наук и почётный член Королевской шведской академии военных наук. Был преподавателем тактики в военных училищах, профессором стратегии в Академиях Генерального штаба, артиллерийской и инженерной. С 1889 г. — начальник первой из них.