Страница 108 из 114
— Ты доколе тут будешь православных мутить?! — раздались вопли опричников, видящих, что те же самые православные не приходят на помощь своему любимому митрополиту. В ход пошли опричные мётлы.
Филипп только успел выкрикнуть:
— Прощайте, люди!
Благословить уже не дали, зажали рот и потащили в дровни, стоявшие на дворе у крыльца собора. Народ в оцепенении смотрел на то, как митрополита вытаскивают, точно преступника, волоком, бросают в дровни и увозят. А глаза у святителя были грустные-грустные... Не одни святители на Соборе оказались бессильны перед ужасами государевых псов, но и люди, только что с придыханием слушавшие произносимые им слова о Боге, добре и правде...
Когда Басманов наконец отпустил руку, поняв, что Филипп не станет просить о помощи тех же прихожан, митрополит поинтересовался:
— А сам государь, что же, прийти побоялся?
Мал юга зло покосился на него, для Скуратова все, кто неугоден Ивану Васильевичу, должны быть замучены или хотя бы казнены! Лучше, если всё же сначала замучены... Палач уже предвкушал тот сладостный миг, когда услышит крик боли от всаженных под ногти митрополита иголок или унюхает запах его палёной кожи... Скуратову было всё равно, Филипп это или кто другой, главное, что супротив царя, значит, достоин страшной смерти!
Но Иван Васильевич пытать митрополита в тот же день не позволил, всё старался придумать ему казнь пострашнее и никак не мог на что-нибудь решиться. Филиппа пока поместили в узилище в Богоявленском монастыре, всего опутав кандалами. Низложенный митрополит жалел только об одном — что так и не успел сказать всего москвичам. Но не мог же он корить государя вместо службы...
Малюта, убедившись, что кандалы тяжелы, замки крепки, а стражи из своих же опричников надёжны, отправился доложить государю о выполнении поручения. Хотя это уже наверняка сделал Афанасий Вяземский, тот уехал, едва показавшись в воротах монастыря. Вот так всегда — дело делать Малюте, а царскую благодарность другим. Но Григорий Лукьянович и не требовал благодарности, не за чины или деньги служил, за свою совесть... А требовала она от Скуратова беззаветной верности и преданности хозяину, безо всяких раздумий и сомнений. Сказано схватить и упрятать митрополита — сделал, а уж правильно или нет, то не ему решать. Повелит пытать Иван Васильевич, станет пытать Филиппа Малюта и не поморщится, потому как верный слуга своему государю.
Так размышлял Григорий Лукьянович, на всякий случай ещё раз проверяя верность запоров. Всё было крепким.
Неожиданность поджидала его за стенами монастыря. Едва выехали за ворота, как попали в гущу невесть откуда взявшегося здесь народа.
— Чего ждёте?! — нахмурился Скуратов.
— Митрополита когда выпустят?
— Чего?! Кто его выпустит, ежели он в опале?! — Малюте стало даже чуть смешно. Экий на Москве глупый народ, неужто не поняли, что для митрополита наступил конец в тот миг, когда его вытащили из собора? Вот тогда беспокоиться надо было, теперь уж поздно!
Но толпа не желала принимать такой ответ, люди придвинулись ближе к опричникам, возмущённо что-то выкрикивая. Скуратов напрягся, ещё не хватало, чтоб за Филиппа вступилась вся Москва. Но потом про себя решил: пусть постоят, небось устанут и сами разойдутся. А не уйдут, так поможем! Махнул рукой своим кромешникам, и вся орава с гиканьем умчалась прочь, оставив людей в неведении.
Нашёлся, правда, сердобольный старец, что вышел сказать, мол, митрополита заковали в цепи и посадили под запоры, что дальше будет — одному Богу известно. Почему-то упоминание Господа чуть успокоило собравшихся. Всё же Филипп не простой смертный, его Господь в обиду не даст! Но уйти страждущие не могли, до самой ночи стояли под стенами монастыря, плача и моля Господа о помощи своему любимому митрополиту.
Государь от известия о собравшихся перед монастырём людях пришёл в ярость:
— Гнать вон!
Басманов покачал головой:
— Государь, стоит ли? Сами разойдутся к вечеру.
Но люди не разошлись ни вечером, ни даже ночью, а утром толпа стала вдвое больше прежнего. Даже закованный в цепи Филипп не давал спокойно спать Ивану Васильевичу! Он помнил Воробьёвы горы и яростную толпу, способную снести всё на своём пути. Скрипел зубами:
— Измором возьму! Сам с голоду сдохнет! В крови весь род Колычевых утоплю!
Измором не взял, непонятно чем питаясь, Филипп жил. А вот Колычевых едва не извёл под корень. За это с удовольствием взялись кромешники. Как только не казнили родных Филиппа! С живых снимали кожу, рубили по частям одних на глазах у других, варили в кипятке и жарили на сковородах... А отрубленные головы принесли самому узнику на подносах.
Филипп с трудом подобрался ближе, двигаться не давали тяжёлые цепи на руках и ногах. Перед ним, залитые кровью, с выпученными от муки глазами, лежали головы его братьев, дядей и тёток, племянников и племянниц... Никого не пощадил зверствующий государь! Не помешали даже кандалы, Филипп смог дотянуться до каждой головы и благословить посмертно, плача, что погибли по его вине.
А толпа у стен монастыря всё не редела. Иван Васильевич рвал и метал, то требуя разогнать её, то вдруг отменяя приказ. Людей гнали днём, так они стали собираться по ночам.
По Москве пошёл слух, что закованный в тяжёлые цепи Филипп чудом смог от них освободиться. Люди охотно верили этим словам, Скуратов же провёл своё расследование, и трупы тех, кто действительно освободил старца от цепей, бросили бродячим псам. А вот опровергать слухи или нет, не знал даже государь. Опровергнуть — значит признать, что у Филиппа есть доброжелатели. Не опровергнуть — сознаться, что опальному митрополиту помогает сам Господь.
Пока Грозный со своими палачами размышлял, Москва придумала другое. Мол, пускали к митрополиту огромного лютого медведя на ночь, чтобы к утру и косточек не осталось, но, придя с рассветом в темницу, царь увидел Филиппа живым и здоровым, а зверь лежал приручённый у его ног!
Больше всего в этом слухе государя возмутила уверенность в том, что он ходил посмотреть на узника.
— Ещё немного, и к Богоявленскому монастырю будут паломники ходить, о Филиппе печалиться... Нашёлся святой! Вон его в Отрочь-монастырь в Тверь! И поставить над ним Степана Кобылина, тот спуску не даст, чуть что драться горазд!
Приказ государя поспешили выполнить, Скуратов уже сам устал от новостей о митрополите. А про то, что не дали помучить, только пожал плечами:
— Его Степан там умучает! А мне и здесь найдётся кого отделывать...
11 ноября митрополичью кафедру занял не страстно ждавший этого Новгородский архиепископ Пимен, а игумен Троице-Сергиева монастыря Кирилл, всегда отличавшийся послушанием царю. Больше других оказался потрясён Пимен. Чего ради было стараться? Но поделать ничего не мог; пришлось уползать к себе в Новгород зализывать раны.
В последний момент даже Пимен усовестился и, когда государь потребовал от Собора обвинения уже сидевшего в смрадной яме в кандалах Филиппа в колдовстве и сожжения за это на костре, стал вместе со всеми просить о помиловании его и заточении в дальний монастырь.
Пимену не помогло ни изначальное предательство, ни последующее раскаяние (если оно вообще было). Его ждала совсем незавидная судьба, и случилось всё немногим позже гибели митрополита Филиппа. Низложенного митрополита отправили в Тверь под жестокий надзор, но Москва его не забыла. Прожил Филипп под присмотром ещё год, и в его гибели всё же сыграли каждый свою роль Новгородский архиепископ Пимен и Григорий Лукьянович Скуратов по прозвищу Малюта.
Скуратов всё же оказался причастен к смерти Филиппа, но произошло это как-то просто и буднично...
Отправляясь через несколько месяцев в опричный поход на Новгород, Иван Васильевич удумал новую каверзу. Что могло ждать вольный город? Судьба фёдоровских вотчин в Коломне. И вдруг государь решил попросить бывшего митрополита... благословить его на этот поход!