Страница 12 из 75
По пути на Тверь к ним пристал незнакомец, одетый, как и они сами, в бедный овчинный тулуп. Правда, серебряные бляшки на сбруе коня незнакомца стоили в несколько раз дороже нарочито бедной одежды. Да и самого коня легко можно было променять на неплохую деревеньку в окрестностях столицы.
Говорил незнакомый опричник с лёгким акцентом, и ливонцы быстро признали своего.
Незнакомец представился, но, поскольку говорил он, заметно картавя, ливонцы расслышали его имя неясно. Кажется, фон Розенкранц...
Важнее имени были тугие кошели с золотыми монетами, перекочевавшие в сумы ливонцев. Золоту верили безоговорочно.
Сейчас фон Розенкранцу интересно было вызнать, зачем царю понадобилась встреча с опальным митрополитом. И как далеко может зайти гнев государя. Палача-то с собой захватил. А Малюту не на любое дело брали, на кровавое только.
Ливонцы только разводили руками. Поведение царя изменилось. Отчего? Опричный замок в Александровой слободе, и так хорошо умевший хранить тайны, окончательно замкнулся в молчании. Никаких слухов, никаких случайных обмолвок.
И поход этот нежданный, когда государь собрал с собой всех, даже Москву оставив без опричного присмотра. Иноземцы даже не знали конечной цели, им просто приказали — собраться и ехать за Иваном Васильевичем. Куда? В Ливонию, где продолжались изрядно затянувшиеся военные действия? Но зачем тогда таиться от своих? Говорили, что перед опричным войском посланы разъезды, перехватывающие и убивающие любого, кто мог рассказать об увиденном. Прятаться от собственных подданных — такого царь Иван ещё не делал. Государь боярам не верил, но народу — доверял...
Элерт Крузе заметил, как изумрудом сверкнули на солнце глаза фон Розенкранца. Но решил, что привиделось.
Малюта Скуратов подошёл к дверям кельи, громко топоча подкованными сапогами. Взявшись за ручку-кольцо, он нарочито кашлянул — предупреждал Филиппа о приехавшем госте.
Но в келью Иван Васильевич вошёл один. Малюта, как и Умной, остался снаружи, на страже.
Дверь была низкой, и, перешагивая порог, царь невольно поклонился опальному митрополиту.
Филипп стоял в центре кельи, перед иконой Успения. Инок не пытался делать вид, что молился. Нет, он ждал царя, а икона... Что для истинно верующего станет лучшим щитом от зла?
— Здравствуй, владыка, — сказал Иван Васильевич.
Сказал, будто и не было последних лет, оскорбления в храме Божьем, суда неправедного. Не было издевательств и ссылки в монастырь, где он не столько насельник, сколько узник.
Царь снова шутит? Так ответь ему тем же.
— По добру ли приехал, государь?
После откровений князя Умного вопрос звучал издевательски. Оттого и ответ показался неожиданным.
— Для тебя — по добру, владыка. Каяться приехал... Сможешь ли выслушать раба Божьего, а услышав — понять и простить?
— И в чём покаяние твоё будет, государь? В сотнях невинных, убиенных твоими опричниками? Их уж в народе кромешниками называть стали — за дела их адские!
— Невинные от царского гнева не гибнут, — сдвинул брови Иван Васильевич. — Я — помазанник Божий, мне и меч поднимать на врагов Его!
— Не гордыня ли говорит твоими устами, государь?
Голос Филиппа зазвучал так же могуче, как и в годы митрополитства. За ним — правда. А правда Божья — выше, чем воля государева.
— Долг это мой, — устало сказал царь. — Долг и епитимья за всю страну.
— Уж не считаешь ли себя Искупителем новоявленным, что призван принять на себя грехи человеческие?
— Не считаю. Другое мне Господь уготовил. Я — царь, первый и последний на Руси. Близится день Страшного Суда, неужели не чувствуешь того, владыка?
— Зачем меня так называешь, я не митрополит больше.
И горько, выдавая обиду, добавил:
— Твоими трудами, государь...
— За то и каяться приехал. За то, что клеветникам верил. За то, что усомнился в тебе. Исправить хочу, что возможно... И не отвергай с порога всё, что скажу сейчас, хорошо?
— Слушаю...
Филипп не подумал предложить царю сесть. Не из грубости или желания оскорбить. Просто растерялся бывший митрополит, не ожидал такого поворота разговора. Ждал новых оскорблений и угроз. Смерти не страшился — за веру, за людей жизнь не страшно отдать.
А царь — прощения просит. Оправдывается.
— Духовнику своему верил, — продолжал царь. — И как духовнику не верить, он же между тобой и Богом стоит. Архиереям твоим верил, кто ж на душу грех клеветы возьмёт, зная, как перед Христом отвечать придётся. А они лгали. Пимену, архиепископу новгородскому, как оказалось, престол митрополита дороже спасения души был...
Тело царя словно бы стало таять. Высокий, широкоплечий, занявший собой, казалось, большую часть кельи, Иван Васильевич начал уменьшаться в росте. «Что с ним?» — успел подумать Филипп. И понял что.
Царь совершал невозможное. Он пытался встать перед бывшим митрополитом на колени.
Не перед образами — то легко и привычно. Перед человеком.
— Простишь ли за душевную слепоту и чёрствость, владыка? — с колен спросил царь. — Благословишь ли на дело святое? На ересь новгородскую войско веду... Выкорчёвывать, чтобы ни корешочка не осталось, чтобы очистить северные земли.
— Благословляю добрых на доброе, — повторил Филипп то, что недавно говорил боярину Умному. — Ты же, государь, надумал сотни невинных погубить. За плевелами и добрые злаки выкорчуешь. Как благословить пролитие невинной крови?
— Не благословишь, стало быть? — Глаза царя опасно сверкнули.
— Нет.
Филипп не опустил взор. Тоже с характером человек. И с мужеством.
— А за своё зла не держу, — продолжил бывший митрополит. — Слушать клевету и отвергать слова правды — то ж не грех, ошибка...
Царь вздрогнул. Мог ли ошибаться помазанник Божий? Тот, кто должен искоренить зло на Святой Руси накануне Страшного Суда? И пусть мучаются тела, распахиваются в истошных криках рты пытаемых, тянет сладким запахом поджаренного человеческого мяса — главное, чтобы души предстали пред престолом Христовым чистыми, как первый снег.
Для того и старался. Для того и опричнину создавал...
Или?
Тот страх, суетный, но каждодневный. Неужели он всему причина? И не в ересях дело, а в пошлой боязни потерять трон?
— Ступай с Богом, — Филипп перекрестил коленопреклонённого царя. — Не я тебе судья, но Он.
Иван Васильевич выпрямился во весь свой немалый рост, посмотрел на опального патриарха. Маленький, иссохший (посты изнурили или кормят тут плохо?), а сил в нём побольше будет, чем в любом из опричного войска. Истинно говорят, что дух сильнее тела...
— Пойду, — сказал царь. — Ответь только напоследок, владыка... Цепи на тебе... это тоже — моим именем?
— Твоим, — не стал спорить Филипп.
Вздёрнулась кверху царская борода, инок видел, как перекатились желваки, побледнело лицо государя.
Иван Васильевич ничего не сказал, кивнул только и подошёл к двери. Короткий стук, петли скрипнули, и царь шагнул в распахнувшуюся перед ним темноту, слабо подсвеченную неверным огнём светильника. Как в ад сошёл — уже при жизни.
Поздоровавшись, но не простившись.
Филипп недоумённо посмотрел на икону. «Вразуми, Пресвятая Богородица, и скажи, что делать мне». Не такого разговора ждал с царём, ох, не такого... Ждал угроз; возможно — немедленной и страшной гибели от рук царского палача. Но не просьб о прощении.
От раскрытой двери дохнуло холодом. Филипп зябко поёжился, сделал шаг к тёмному проёму. Навстречу, к ногам инока, легла расплющенная тень.
Малюта Скуратов, войдя в келью, сдёрнул с головы шапку, неуклюже поклонился. Левой рукой снял, заметил Филипп. А что в правой? Взгляд уловил отблеск металла.
Значит, всё-таки смерть? И не обманулся Филипп в царе? А как хотелось обмануться, Господи, как хотелось!
Но в руке был не нож, а ключ. Малюта, стараясь не встречаться с Филиппом взором, быстро освободил инока от оков, отбросил их, как сор, в тёмный угол кельи. Затем государев палач истово перекрестился на икону Успения, поклонился — сначала образу, потом — Филиппу, сказал: