Камень соблазна

– Рабом каких заблуждений ты стал? Какой ереси поклоняешься?

Слабым от боли голосом лежащий ответил:

– Я слуга Господа нашего Иисуса Христа… нашего… Спа…

Несколько незаметных движений посохом положили конец этому исповеданию веры. В ту же минуту рука с кольцом с печаткой легла на плечо старого прелата и отодвинула его в сторону. Человек с кольцом стоял ко мне спиной, но я точно знал, что это был тот, кто присутствовал при моем допросе в кабинете у Беды. Наклонившись, он уверенным движением погрузил узкое лезвие кинжала по самую рукоятку в ухо мятежника. Выпрямившись, он посмотрел на Ноэля Беду. Движением, каким ловят на лету мух, ректор успокоил собравшихся. И повернулся ко мне.

– Продолжайте, – призывным тоном произнес он, – продолжайте, Ковен, все хорошо.

Убийца спрятал стилет. Спустившись с подмостков, он прошел сквозь толпу, которая не могла видеть убийства. Люди почтительно расступались перед ним.

– Это Тритемий Сегарелли, Великий инквизитор Франции, – прошептал Луи.

Придя в ужас от вида тоненькой струйки крови, вытекавшей из уха мертвеца, я прерывающимся голосом попытался поймать нить своего ответа. В конце концов мне пришлось покинуть помост до закрытия церемонии. Меня стошнило.

Позднее Беда подозвал меня к себе:

– К несчастью, надо уметь вести войну.

– Я не воин.

– Еретиков нельзя жалеть.

– Они уже сами себя осудили, зачем же убивать их?

– Ты прекрасно справился с миссией наблюдателя на медицинском факультете, разве нет?

– Там я имел дело с аргументами, а если надо воевать, то я хотел бы сделать своим оружием только слова.

– Слова, слова. За словами всегда должны следовать выводы. Умерщвление еретика напоминает об этой очевидности. Все, что говорится на факультете, не должно оставаться безнаказанным.

Хотя мне было неприятно вспоминать о своем доносе, отчасти из-за личности того, кто поручил мне его составить, в глубине души меня ужасно интересовало происходящее в Сорбонне. Составив как можно более неопределенный отчет, я долго пребывал в ужасе от успеха, который имела у Беды эта ничтожная работа. И невозмутимо ждал продолжения.

– Жан, твое донесение о еретических речах, твое описание заговорщиков из Сорбонны дало прекрасные результаты. Смутьян испанец бежал, но другие находятся сейчас в руках инквизиции.

– В руках инквизиции?

– Да, да, один из друзей занимается ими. Он знает свое дело. Среди них есть твой земляк из Нуайона, по имени Клоке. Ты знал его, Жан?

– Это мой кузен! – воскликнул я, и сердце мое учащенно забилось.

Прищурившись, Беда выжидающе смотрел на меня.

– И что же? – произнес Беда.

– Он простодушный, он ни в чем не виноват, позвольте мне разъяснить ему его заблуждения.

– Ненужные проволочки, смехотворные слабости, не приставшие истинному врагу ереси, Ковен.

Глаза Беды закрылись, подбородок уперся в грудь. Пухленькая ручка зловеще затрепетала в воздухе, делая мне знак удалиться.

Чуть не плача я вышел из кабинета и застыл в изумлении, увидев в глубине коридора призрак человека, который три года назад в таверне заставил меня читать Сенеку. Он стоял и улыбался. Я испугался, сам не знаю почему.

– Смотри-ка, тот самый Жан Ковен, который злится, когда при нем вышучивают Крест.

Я сдержанно улыбнулся:

– Это было три года назад. Но кто вы?

– Франсуа Рабле.

Он поздравил меня с успешным выступлением.

– Я хотел дослушать до конца, но тут стали падать лютеране… В Египте падали лягушки…

Рабле сказал, что он пришел к Беде, чтобы получить imprimatur, дозволение издать маленькую забавную книжечку, которую он написал.

– Но зачем вам идти к этому торговцу жареным мясом?

– Его отказ необходим для того, чтобы я мог предпринять ответные шаги, мой мальчик. Я должен побывать у этой свиньи, прежде чем обращусь к своим покровителям. А ты?

– Я… Не знаю, я покидаю Монтегю, хотя мне и очень жаль.

– Ты рассчитываешь стать священником?

– Отец этого не хочет, он хочет, чтобы я изучал право.

– Вот как? – удивился Рабле. – Что ж, это удача, ты сможешь научиться красноречию и аргументации.

– О, мне предстоит изучить, как создаются законы и как их применяют, дабы обманывать простых людей. Отец хочет, чтобы я стал вором, как и он.

– Похоже, за твоими словами скрывается нечто значительное, и это мне нравится.

– Не обманывайтесь. Я чувствую себя жалким трусом.

Он пожелал мне удачи.

В эту минуту в сыром подвале, подвешенный за руки, Ги Клоке вопил от боли. Английский мастиф остервенело грыз его члены.

– Отлично, собачка моя, кусай, кусай, Алисия!

Тритемий Сегарелли подбадривал свою собаку.

В коридорах университета в Бурже бурлила толпа: шли первые дни нового академического года. Сидевший за столом секретарь с переменным успехом отражал натиск осаждавших его студентов, жаждавших быть зачисленными к членам коллегии профессоров, набиравших себе учеников на 1531 год. Попав в толчею и получив несколько тумаков, я решил отойти в сторону. Мне совершенно не хотелось вступать в драку ради того, чтобы пробраться к секретарю. Молча взирая на соперничество, превращавшееся в заурядную потасовку, я заметил в конце коридора необъятного человека, высоченного, с необхватной тали ей, одетого в бархат и просторные пестрые шелка, с длинными, скрученными в жгуты черными волосами; за ним семенили несколько соискателей докторской степени. Сей султан, напоминавший Сулеймана из фарса, остановился возле нас. Один из студентов повелительным тоном объявил:

– Тихо, мокрицы! Перед вами сам Андреа Альциати, слушайте его.

Альциати выхватил из рук молодого человека кипу листочков и, потрясая этой кипой, заговорил. В его громоподобной речи явно слышался итальянский акцент:

– Вот вы, все, кто претендует на привилегию учиться в этих стенах, изучать право, науку находить аргументы, то есть царицу наук и будущее современной теологии, что вы можете сказать, чтобы выиграть ваше дело? У меня всего два места, и не больше!

Студенты замерли, словно каменные изваяния.

– Вот ты, – спросил Альциати какого-то молодого человека, – скажи, что такое право?

– Это… это… м-м-м… наилучший способ заставить людей жить друг с другом в мире. И…

Альциати звучно расхохотался:

– Вон! Все это вздор для благородных девиц! Пошел отсюда, деревенщина! А ты, молодчик с землистым цветом лица, может быть, ты сможешь ответить мне на вопрос, на который не ответил тот слабак?

С этими словами Альциати обращался ко мне. И я услышал свой ровный, уверенный ответ:

– Право, благородный мэтр, – это наука, пребывающая в становлении. Право – оно как ветер. Ветер, направление которого задают капризы сильных мира сего, князья или мошенники. Право – это искусство алчности.

«Наверное, я сошел с ума! – подумал я. – Позволил своему дурному настроению вырваться наружу».

Несколько секунд Альциати молчал, потом хихикнул, и, наконец, громогласно захохотал.

– Эй, «сударь», как там тебя зовут?

– Жан Ковен, мэтр.

– Так вот, Жан Ковен, раз ты осмелился атаковать меня, отныне мы станем называть тебя «Обличитель». Вот твое место на моем курсе, господин «Обличитель».

Кортеж доктора Альциати удалился. Я остался один, в окружении завистливо смотревших на меня соискателей, и спрашивал себя, куда мне идти.

– Минуточку, юноша…

Передо мной стоял человек лет пятидесяти, с неправильными чертами изборожденного морщинами лица, с очень большим ртом, подчеркнутым глубокими складками в уголках тонких губ. Отталкивающее выражение смягчал только исполненный кротости взор. Человек говорил с немецким акцентом:

– Я слышал ваш дерзкий ответ этому разряженному слону; впрочем, он отличный товарищ. Уместность вашего выступления, естественно, предоставляет вам место на моем курсе греческого языка. Приходите завтра. Меня зовут Мельхиор Вольмар.