Город Баранов

Вадим (в тон ему, с усмешкой). Это что, Митя, ты возьми вон "Барановское время" посмотри - вообще детский сад пополам с дебилизмом. У этой газетёнки даже и на уровне оформления профессионализмом не пахнет. А ещё подписная реклама по областному радио каждый день долдонит, якобы, в "Барановском времени" работают лучшие журналисты! Эти доморощенные "лучшие журналисты" во главе со своей якобы "лучшей редакторшей" даже знать не знают то, чему учат, вероятно, ещё на первом курсе журфака: инвертированный текст (белый шрифт на чёрном фоне) утомляет зрение в девять с половиной раз сильнее, так что люди с ослабленным зрением (а таких у нас - 90 процентов!) инстинктивно его избегают. А в этом дурацком "Барановском времени", глянь, от сплошных чёрных страниц в глазах темнеет... Нет, недаром я с журналистикой завязал - деградация полная.

Шилов (закусывая). Вот ты мне, Вадя, скажи: газетчину ты правильно бросил, ну а почему стихи-то писать перестал? Наши парни русские в Чечне гибнут, а ты стихов не пишешь! Эх ты!

Вадим (оторопело). Да при чём тут Чечня?!

Шилов. Притом!.. (Крутит в воздухе пальцами, ища аргумент, машет рукой, выпивает). Вот у меня строчка Коли всё бьётся и пульсирует в башке, а вспомнить целиком стихи не могу. Ну-к, напомни - "И вдруг такой тоской повеяло с полей!.." А? Откуда?

Вадим (подумав). Так это из "Отплытия". Только ты чего-то исказил... Так... (Достаёт с полки томик Николая Рубцова, находит нужную страницу) Вот:

"Размытый путь. Кривые тополя.

Я слушал шум - была пора отлёта.

И вот я встал и вышел за ворота,

Где простирались жёлтые поля,

И вдаль пошёл... Вдали тоскливо пел

Гудок чужой земли, гудок разлуки!

Но, глядя вдаль и вслушиваясь в звуки,

Я ни о чём ещё не сожалел...

Была суровой пристань в поздний час.

Искрясь во тьме, горели папиросы,

И трап стонал, и хмурые матросы

Устало поторапливали нас.

Митя слушает, уронив буйную голову на грудь и качая ею в такт мелодии стиха из стороны в сторону. Вадим наддаёт-добавляет патетики в голос-тон на заключительной строфе:

И вдруг такой повеяло с полей

Тоской любви, тоской свиданий кратких!

Я уплывал... всё дальше... без оглядки

На мглистый берег юности своей..."

Шилов (с надрывом, зубовным скрежетом, со слезами). И-и-ех-х-х! Вадя, ну глотни хоть чуток, а! Ведь тоска! Эх ты! (Безнадёжно машет рукой, заглатывает порцию, утирается рукавом) Я, Вадя, как гляну на эти барановские разноцветные крыши - тоска! Ну ты же сам видишь: некоторые крыши - в три, четыре, даже, бывает, в пять цветов! Когда, где ты такое у нас, в Сибири, видел? Ну неужели соседи, живущие под одной крышей, не могут сговориться и сообща купить одинаковой краски? (С ожесточением) Гор-р-род Бар-р-ранов! Сами вон над областной библиотекой повесили-соорудили: "Барановцы, любите свой город!" Баран - прости, Господи! - овцы! Тьфу! Истукан этот на площади торчит...  Здесь храм должен стоять! Храм! (Орёт) Здесь храм Божий ставить надо, а идола бесовского - доло-о-ой!..

Вадим. Митя, Мить! Ну что ты раздухарился? Уймись! И у нас в Чите истукан на главной площади стоит... Не пей больше, а! Тебе уже хватит...

Шилов. Хорошо, не буду. (Наливает полстакана, пьёт) Чего-то, правда, часто стал я закладывать - сам вижу... Тоска! Работа не идёт, чёрт бы её побрал! Застопорило. "Россию" отставил пока - за этюды взялся. Но ты представляешь: пишу натюрморт, а по телеку - про Чечню, про трупы. Я пейзаж вырисовываю, а по радио - про теракты, взрывы, про заложников... Тошнота, не работа!

Вадим. Ну, так ты возьми, да и напиши-создай жёсткую жанровую картину про сегодняшний апокалипсис.

Шилов. Это что же, танк какой-нибудь на городской улице изобразить, под гусеницей человек раздавленный в шляпе, поодаль ребёнок без головы в луже крови - так?

Вадим. Ну, зачем этот демреализм примитивный. А вот я, если бы художником был, написал бы такую картину: представляешь, на полотне мир изображён - небо, лес, поле, цветы... Природа первозданная, одним словом. А посреди всего этого, в центре мироздания лежит толстая, чёрная, мрачная книга - Библия. И из неё, из толщи её страниц вытекает-струится-пенится густой поток алой крови и заливает мир... А? Каково?

Шилов (подумав-представив). Да-а, впечатляет... Только это сюр какой-то, это - не моё. (Наливает, пьёт, занюхивает сыром, морщится, опять ожесточается) Никогда у тебя огурцов нет! Кто ж водку сыром закусывает?!

Вадим (шутливо). Цивилизованные люди как раз сыром и закусывают.

Шилов. Манал я твоих цивилизованных! Я человек русский, без фокусов. Это ты, я гляжу, под них выстёбываться начинаешь - вон уже и очки забугорные нацепил, поди израильские...

Вадим. Да что ты! Эта оправа в Туле сделана, на оружейном заводе. Наша, расейская! А тебе, если невтерпёж злиться, нервы разрядить, на-ка, глянь, чего умудрил один из моих учителей по Литинституту господин Нойман. Почитай, а я пока пойду пельменей сварю.

Шилов берёт из рук Вадима глянцевый журнальчик, уже открытый на нужном месте, читает заглавие и тут же взрывается.

Шилов. "Рубцов - это Смердяков в поэзии и жизни"... Что?! Вадя, ты что мне подсунул? Да брось ты свои дурацкие пельмени!.. (Пробегает глазами по первым строкам статьи) Ах он жидяра! Вот гад! Нет, я так скажу: у вас, в литературе, можно прославиться, обратить на себя внимание, написав талантливую вещь, а можно и... навонять! Что этот твой Нойман и сделал! Лавры жидовЫ Терца покоя, видно, не дают.

Вадим. Ну, тут ты переборщил, Синявский - коренной русский...

Шилов. Да какой он русский, ежели под еврея канал? Совсем - иуда! (Наливает, пьёт, глубоко вздыхает) А вообще я так скажу: чтобы понимать и любить поэзию Коли Рубцова, надо прежде всего быть РУССКИМ!..

Вадим незаметно убирает-прячет полную бутылку за гардину, смотрит вторую - там уже на донышке. Качает головой.

Вадим. Митя, ну что ты такой... экстремист? (Указывая рукой на картины на стене) Вон твои портреты, пейзажи переполнены лиризмом, а в жизни ты... Квазимодо! Что ты вот к Баранову цепляешься? Ведь ты здесь уже двадцать лет живёшь - бoльшую часть жизни. Это уже твой - твой родной - город! Дети твоиуже коренные барановцы! Я меньше тебя здесь живу, меня уже ничто здесь не держит, я, может, в Москву подамся... И то! Ты на Набережной давно был? (Встаёт, начинает ходить перед носом Шилова) Меня, знаешь, Баранов в первый же день поразил, покорил вот этим - своей близостью к природе, своей слитностью с природой... Особенно после Москвы. Чего мне до удушья не хватало в Москве все пять лет учёбы, по чему тосковала душа моя - вот по этой чyдной возможности свернуть с центральной городской улицы, с её грязью, пылью, змеиным шипом троллейбусов, рёвом машин, каменными коробками домов, и через две минуты уже вышагивать по Набережной... (Закрывает глаза) Вдыхать хмельной озон, отдыхать взглядом на зелени деревьев и трав, зеркально-тёплой речной глади... За одну Набережную Баранову всё простить можно! И Ленке я за это буду вечно благодарен - что в Баранов меня заманила-притащила...

Шилов (ворчливо и пьяно). Ну ты - поэт... Разошёлся! Я что ли сам не знаю... Вон у меня сколько видов Набережной - целая галерея... Да-а-а... Только там какой-то... дурак на букву "му" опять стеклянные фонари лепит... Ну ведь ясно, что разобьют, расколошматят их пацаны! "Клинского" своего напьются и расколошматят все до единого... Там же надо декоративные, из сетки фонари ставить... (Задумался) А ты прав - мне уж тут, в Баранове, помирать - судьба... (Наливает) Во, как мало! Я чё, уже две бутылки сожрал?! (Не дождавшись ответа, пьёт. Смотрит на пустой стакан - удивлённо) Фу-у, чёрт! Не берёт, сволочь! Хоть пей, хоть не пей!.. (Задумывается, вспоминая) Постой, Вадя, ты что там про Москву гутарил? В Москву уезжаешь?

Вадим (встряхиваясь). Да, давай о деле... Уеду я ли не уеду - ещё под вопросом (хотя, замечу в скобках, друзья-однокурсники меня зовут и ждут), а вот проблему одну - КВАРТИРНУЮ - решить надо. Смотри (снимает с полки бюстик Есенина)... Вот, друг Митя, из этого великого русского поэта надо - да простит нас Господь! - соорудить мне новый протез...