Флёр

— Нет, я не хочу.

— В том-то и дело.

Но Петр по-прежнему держал ее руку, словно не замечая ее ответа. Он опустил глаза. Разглядывая пристально его лицо, Флер вдруг заметила, что в нем появилось что-то новое, то, чего прежде в Петре она не замечала. Он был чисто выбрит, волосы гладко причесаны, на нем безукоризненно сидел мундир, та военная форма, в которой Петя предстал перед ней, когда они с ним познакомились. Однако под внешним лоском скрывался другой человек, которого Флер хорошо, а может быть, даже прекрасно знала, — взъерошенный, обнаженный, уязвимый, в объятиях которого она обрела такое глубокое, надежное спокойствие.

Флер чувствовала это, она не могла ошибиться. Нет, это не игра воображения. Она знала его лучше, чем любого другого мужчину на свете, а это чего-то стоит. Они, вероятно, по-своему привязаны друг к другу. Нет, она была так смущена. Она не знала, о чем в такой ситуации должна думать, что испытывать.

Вдруг Петр снова поднял на нее глаза. Этот острый взгляд поразил ее, и она вся вспыхнула. Кажется, это ему понравилось. Он улыбнулся ей какой-то удивительно понимающей улыбкой.

— Знаешь, в прежние времена нас считали бы мужем и женой, — произнес он игриво. — То, что произошло между нами, позволяло оформить брак.

— Ах, Петр. Я была бы просто чудовищем, если бы не оценила тебя по достоинству, — сдержанно сказала она. — Возможно, я и дура, а может, еще хуже. Но, похоже, я не в силах себя преодолеть.

— Знаю. Брат так действует на окружающих.

— Дай мне возможность справиться с этим безумным увлечением.

Петр приложил палец к ее губам, чтобы остановить ее. Он не хотел от Флер никаких обещаний. Между ними не было ничего такого, о чем позже можно было бы пожалеть.

— Назовем это инфекцией, — весело подсказал он. — Ты заболела моим братом.

«Но ты когда-нибудь выздоровеешь, — подумал он скорее с надеждой, чем с уверенностью. — Я подожду, маленький цветочек. Ты стоишь того».

— Если я тебе понадоблюсь, то пошли записочку в лагерь. Я приеду. Я буду поблизости.

— Спасибо тебе. И… Петр…

— Что?

— Побереги себя, слышишь?

— Я всегда это делаю. На мне моя любимая шкура, и я предпочитаю носить ее без дыр.

Артиллерийский обстрел не возобновлялся. Между противниками, казалось, существовало негласное джентльменское соглашение отвечать залпом на залп, и если одна сторона прекращала огонь, то и другая следовала ее примеру. Чудовищные людские потери немного сократились, но в то же время увеличилось число смертельных исходов от болезней, поэтому повозки везли на горку, на кладбище, почти столько трупов, как и прежде.

Погода окончательно испортилась. Почти каждый день лили беспросветные дожди и свирепствовал дикий холод. До защитников города из английского лагеря доходили слухи о том, что английские солдаты замерзали в жидкой грязи окопов за одну ночь. Наблюдатели с русской стороны утверждали, что по утрам их выносят, как деревянные колоды. Если русских косили такие болезни, как пневмония и холера, то можно себе представить, что творилось в лагерях союзников. Флер вспоминала их поношенную одежду, дырявые брезентовые палатки, и сердце ее наполнялось ноющей тревогой за дальнейшую судьбу соотечественников.

Четырнадцатого ноября разразилась буря. Порывистый ветер, дувший весь день, вдруг приобрел силу настоящего урагана. С неба хлынули потоки воды. К вечеру ветер немного стих, но дождь превратился в снег, покрывший всю землю белым ковром. В городе положение тоже было не из легких. Разгулявшаяся вьюга срывала крыши с домов, разрушала до основания те строения, которые уже были повреждены при обстреле. На следующий день, который выдался ясным и солнечным, хотя и морозным, стало известно, что британский флот, бросивший якорь неподалеку от Балаклавы, из-за бури разбился о скалы и затонул.

А два дня спустя в Севастополе появился первый дезертир из английского лагеря — это был рядовой из полка шотландских стрелков. Ему удалось пробраться незамеченным под носом своих часовых, увидев беглеца позже, они выстрелили ему вслед. Однако шотландцу удалось уйти невредимым. Данные его допроса вскоре циркулировали по всему городу, чтобы тем самым поднять боевой дух его защитников. Возможно, это обстоятельство и радовало замерзающих на бастионах русских, у Флер оно вызывало еще большее отчаяние.

Буря разорила лагеря, изорвала в клочья палатки, разбросала повсюду, словно спички, снаряжение и амуницию. Из-за дождя со склонов гор обрушились грязевые сели, превратившие дорогу из Балаклавы в непроходимое болото. Урагану не могли противостоять даже лошади, он подбрасывал их в воздух, словно клочки бумаги. А холодный, обмораживающий ливень, перешедший потом в снежную лавину, завершил его разорительный труд. Двадцать человек умерли за одну ночь от холода, а многие сотни были доставлены в госпиталя с обмороженными конечностями. Погибли двадцать четыре лошади Королевской артиллерии и еще тридцать пять из кавалерии.

Вся Балаклавская бухта и ее каменистые берега были усеяны драгоценным снаряжением и припасами, которые хранились в трюмах погибших кораблей. Теперь все было разбито, испорчено, пропитано водой и не годилось к употреблению. Среди обломков кораблей погибли пятьсот матросов. С первого дня разразившейся бури доставка провианта и фуража стала невозможна. Дорога, покрытая толстым ледяным панцирем, была усыпана мертвыми и умирающими лошадьми, быками и мулами, наполовину погруженными в грязь. Поскольку армия полностью лишилась крова, ей приходилось жить в открытом поле на расстоянии многих милей от источников снабжения. Всем было ясно, что в ближайшее время смерть унесет еще сотни и сотни несчастных людей.

«Теперь-то они должны вернуться домой, должны, в этом не может быть никакого сомнения, — снова и снова повторяла про себя Флер. — Как там Ричард с Людмилой? Живы ли они? Даже если живы, то наверно умирают от голода».

Флер все время ломала голову над тем, как послать им помощь, но ничего не смогла придумать.

Карев наконец пришел в себя от постигшего его горя. Со времени возвращения из Симферополя он почти не отлучался из дома, не ходил на службу, переложив свои обязанности на плечи помощников и чиновников, а сам все время сидел перед камином и молча глядел, не отрываясь, на танцующее пламя. Теперь, однако, сообщения о последствиях урагана возродили в нем надежду на возвращение Людмилы. Граф не мог поверить, что такое дитя, привыкшее к невообразимой роскоши, могло по собственной воле месить грязь и жить в ужасных условиях военного лагеря. Но дни шли, а Людмила так и не появилась, и он был поставлен в тупик, не в силах объяснить ее поведения.

— Теперь она несомненно вернется, — сказал он Флер с такой уверенностью, от которой ей стало больно. — Людмила вернется ко мне. Вот увидишь.

Но ноябрьские дни тянулись один за другим, а Людмила и не думала возвращаться. Вскоре им стало известно, что, несмотря на ужасные потери, на страшные лишения, союзническая армия не собиралась снимать осаду Севастополя. Из Англии шло подкрепление. В Константинополь отправились суда, чтобы восполнить утраченные припасы и военное снаряжение. Осада будет продолжаться. Отступление от стен города, по мнению Британского правительства, означало, что все возведенные союзниками долговременные укрепления, все военное имущество в таком случае достанется русским, а на такое оно не могло пойти.

Флер потеряла всякое терпение.

— Сделай же что-нибудь, — упрашивала она Карева. — Отправь хотя бы туда письмо, ты же это можешь, ведь правда? Ты пользуешься большим влиянием в армии. Письмо под белым флагом. Напиши ей, попроси ее вернуться, умоляй. Нельзя же допустить, чтобы она умерла там. Для этого нужно всего какое-то письмецо.

— Ну а что ты скажешь о нем? — поинтересовался бесстрастным тоном Карев. Он не назвал Ричарда по имени.

Флер с горечью покачала головой. Ричард никогда не вернется, несмотря ни на чьи просьбы. Это означало бы сдачу на милость противника, он становился бы военнопленным. Но на это он никогда не пойдет. Лучше умрет там, в лагере. Он позаботится о себе сам. Нужно спасти Людмилу, даже если не удастся вызволить его оттуда.