Флёр

— Да, может быть, это и так. Выходит, простое искусство, как езда верхом?

— Не только. В этом есть нечто большее, — сказал он, глядя ей прямо в лицо. — Дело в том, что мы подходим друг другу. А это вещь особая!

Флер молчала. Он видел, что ее беспокоит еще что-то и с опаской терялся в догадках, что же это могло быть. Но ей было трудно поделиться мыслями, которые, словно мучительный поток, проносились в ее голове.

Ну, а Сергей? Неужели он на самом деле считал интимные отношения пустяком? Или он хотел сказать, что для него все это не имеет большого значения в браке с Людмилой, но в том, что касается ее… Он не занимался этим с Людмилой. Почему? Потому что не любил ее? Потому что любил ее, Флер? Не значит ли это, что можно получать такое наслаждение только с любимым человеком? Лично она считала, что все обстоит именно так, что с Сергеем это будет райское наслаждение, так как она — его любовь, его жена, его собственность на вечные времена. Причем же тогда здесь Петр? Ведь она его не любила? И тем не менее с ним было так чудесно.

Распутные женщины, так называемые киприанки, занимались любовью с мужчинами, которых не любят, и некоторые из них признаются, что получают от этого удовольствие. Может быть, она тоже киприанка, распутница в душе? Проститутки делали это за деньги, и, насколько ей было известно, большинство, если не все, проявляли полное безразличие к самому половому акту. Но как можно оставаться при этом равнодушной? Такое невероятное наслаждение! А потом, как приятно свернуться калачиком рядом с Петром, почувствовать себя в полной безопасности, такой счастливой. Петр! Но она любила другого, не Петра. Да, она была увлечена им, он ей нравился, но она любила Сергея, любила крепко, навсегда.

Флер бросила на Петра тревожный взгляд. Ей так хотелось попросить его распутать и этот узел. Но у нее хватило здравого смысла не затевать сейчас разговор о Сергее, чтобы не задеть его чувств. Этого она не хотела. Флер все еще мимолетно вспоминала об этой драгоценной для нее интимной близости, о той необъятной нежности, которая переполняла ее сердце прошедшей ночью, но все ее переживания катастрофически теряли остроту с прибывающим дневным светом. Нет, она не могла к этому вернуться, не могла вернуться к нему. Она чувствовала себя в полном замешательстве, в смятении чувств. Она совершила дурной поступок, которого нужно стыдиться, но не испытывала никакого стыда и только осыпала себя горькими упреками.

Петр понимал, что душу ее раздирает внутренний конфликт, и, как ему казалось, знал его причину. Англичане известны своей строгостью в общении с молодыми женщинами, а ночные откровения Флер только доказывали, какой несведущей она была в этой области. Он был смиренно благодарен ей за то, что она доверила ему свою невинность. Он безоглядно полюбил ее с того момента, как впервые увидел ее, но его страстное желание обладать ею теперь было неразрывно связано с равным по накалу желанием лелеять ее и защищать. Флер казалась ему одновременно слабой, хрупкой и сильной, она была похожа на круглолистый колокольчик, уцепившийся за край отвесной скалы, а ее непритворная теплота, ее ответ на его желание, выплеснувшийся наружу из глубин такой кристально чистой невинности, заставлял Петра растрогаться.

Он ощущал, как бурлят в нем эти желания, как пожирает его страсть и нежность к ней. Поэтому он снова спросил ее:

— Что беспокоит тебя, любовь моя?

Флер долго тщетно боролась с собой в поисках нужных слов, но, так и не найдя их, вдруг выпалила:

— Я — падшая женщина!

Петр рассмеялся.

Он не мог совладать с собою. Подумать только! Как могла эта женщина, которая даже не обладала светской хитростью, чтобы попытаться продемонстрировать ему ложную скромность, которая откликнулась на его желание, не зная, что такое притворная стыдливость или похоть, так уничижать себя? Это просто смешно. И он, вполне естественно, рассмеялся, совершив тем самым роковую ошибку. Петр немедленно взял себя в руки, но было уже поздно. В ее глазах отразились одновременно и ужас, и боль, и подозрение. Флер сразу же затаилась в скорлупе оскорбленного женского достоинства.

— Ах, любимая моя! Прости меня. Я посмеялся не над тобой, не думай обо мне плохо!

— Мне хотелось бы одеться, если ты позволишь. Не будешь ли ты настолько любезен передать мои вещи? И прошу тебя, отвернись, не смотри на меня.

— Флер, не нужно так. Не будь холодна ко мне после такой дивной ночи.

На глазах у нее навернулись слезы, и она торопливо потупилась, что бы он их не заметил.

— Я думала, что у тебя хватит благовоспитанности, чтобы не упоминать эту ночь. После того как ты воспользовался мной…

— А, значит, я тебя изнасиловал? Это ты хочешь сказать? — он широко улыбнулся. — Почему ты и покидаешь отъявленного негодяя.

— Я не желаю разговаривать на эту тему. Прошу тебя, передай мою одежду.

— Дорогая, не нужно, прошу тебя…

— Я тебе не дорогая. И мы, по-моему, застряли здесь надолго. Нам нужно возвращаться в город. Можешь себе представить, что подумает твой брат, не застав нас с тобой после возвращения?

Петр от удивления даже разинул рот.

— Ах, мой братец. Вот из-за чего весь сыр-бор! Не правда ли? Как же я прежде не догадался. Теперь, полагаю, ты мне скажешь, что прошлой ночью представляла себя в его объятиях — не в моих?

Он почти угадал ее мысли, и слезы брызнули у нее из глаз, слезы душевной боли, самоуничижения и отчаяния. Петр тут же спохватился.

— Боже, для чего я это сказал? Флер, прошу, прости меня.

Она сделала жест, который мог означать и отказ, и согласие. Он перехватил ее поднятую руку. Оказав лишь легкое сопротивление, Флер сдалась. Он, кусая губы, лихорадочно подбирал подходящие слова, чтобы преодолеть неожиданно возникшее затруднение.

— Не будем больше говорить об этом, — наконец промолвил он. — Мы всегда с тобой были такими хорошими друзьями, давай об этом никогда не забывать.

Кивнув Флер сказала:

— Да, друзья.

Она была такой унылой, такой подавленной, а Петру хотелось успокоить ее, но он боялся, что дальнейшие объяснения только усугубят все дело. Ее замешательство в эту минуту, вероятно, стало его самым грозным врагом.

— Значит, друзья, — повторил он. — Хорошо. Пока ты будешь одеваться, пойду приготовлю нам чай.

Принеся ей сухую одежду, он, повернувшись к ней спиной, подошел к печке, быстро оделся сам. Потом начал готовить чай. Петр все время думал, терзался. Чудо последней ночи оставалось, нетронутое и незыблемое, где-то в самой ясной точке его сознания. Может, в конце концов все образуется, должно по крайней мере. Разве могло все произойти просто так? Вероятно, он с самого начала неправильно себя повел с ней. Возможно, вначале нужно было ее оттолкнуть, а потом очаровать? Но с другой стороны, он был уверен, что никакие произнесенные им слова не могли убедить ее больше, чем то, что произошло сегодня ночью. Он ее сделал своей, теперь оставалось только заставить Флер поверить в это.

Когда они приехали домой на Владимирскую улицу, Карев был уже там. Петра это нисколько не удивило. Он предчувствовал, что брат явится раньше, чтобы застать их на месте преступления. «Ладно, — мрачно думал он, — пусть полюбуется, милости просим».

— Что здесь, черт подери, происходит? — спросил Карев, как только они вошли. Он не сводил с них осуждающего взгляда, Флер под ним вся вспыхнула. Она очень боялась, как бы ее новое состояние женщины не стало заметным для окружающих. — Я приехал домой, а здесь ни души, слуги бормочут какую-то чушь… — Он, казалось, был сильно рассержен, но в его голосе чувствовался страх. — Где вы были? И где моя жена?

Ему ответил Петр.

— Не знаю, что тебе сообщили слуги, но мне кажется, тебе нужно взять себя в руки и подготовиться к ощутимому удару. Людмила уехала. Она…

— Уехала? О чем ты говоришь?

— Я пытаюсь тебе рассказать. Она связала в большой узел вещи и покинула город. Твоя жена ускакала в английский лагерь, чтобы быть рядом с Ричардом.