Валентин Распутин

В те траурные дни 2006 года Евгения Ивановна Молчанова, сестра Светланы Ивановны, написала в иркутской газете «Родная земля»:

«Как обычно, приезжая летом домой, Маруся давала концерт в органном зале. Так должно было быть и в этом году: программа выступления сообщена, дата назначена, в городе развешаны афиши. И вдруг — это трагическое известие…

Невозможно поверить, что нет нашей Маруси. Она так стремилась приехать в свой родной Иркутск, пожить на даче, где её так ждали родители, хотела погостить у нас, в порту Байкал, где прошло её детство.

Подростком Маруся не любила, чтобы на неё обращали внимание, сниматься на видеокамеру отказывалась категорически, избегала попадать в кадр. Но со временем она поборола в себе эту боязнь, более того, купила фотоаппарат и с большим удовольствием сама стала делать замечательные снимки. Множество фотографий связано с местами проведения органных мастер-классов. Узнав о трагической гибели Маруси, их организаторы и профессора прислали свои соболезнования и отклики. А на сайте Органной академии Смарано (Италия) было размещено такое объявление: „Мария Распутина, погибшая в авиакатастрофе в Иркутске, училась в нашей академии в минувшем апреле. Она была хорошим музыкантом и привлекательной женщиной. Нам будет её очень недоставать. Помолимся о её блаженстве на небесах“».

Как пишет Евгения Ивановна: «Телеграммы, письма соболезнования шли нескончаемым потоком. Вот одна из телеграмм. „Дорогие Валентин Григорьевич и Светлана Ивановна! С чувством глубокой скорби узнал о трагической гибели вашей дочери Марии Валентиновны. Примите искренние соболезнования. Православная Москва знала Марию как усердную прихожанку, певчую народного хора Сретенского монастыря и сотрудницу его издательства. Москва музыкальная помнит её как талантливого органиста, вдохновенного исследователя, внимательного педагога. Кроткий и светлый облик Марии навсегда останется в памяти всех, кому посчастливилось с ней общаться. Благодарю Бога, что перед своим отъездом, в праздник Владимирской иконы Божией Матери, Мария исповедовалась и причащалась Святых Христовых Таин, а накануне вылета пела на Божественной Литургии. Всё это вселяет в нас твёрдую надежду на милость Божию. Господь, Своим неизречённым Промыслом призвавший Марию в вечные обители, да успокоит её в селениях праведных. Вам — силы пережить горе, постигшее Вашу семью. С уважением — Алексий, Патриарх Московский и Всея Руси“».

И ещё соболезнование:

«Уважаемый Валентин Григорьевич! Нет слов, чтобы выразить ту боль, которая пришла ко мне вместе с сообщением о гибели Вашей любимой дочери… Я не просто был знаком с Машей, а прекрасно знал её по совместной консерваторской работе; я высоко ценил её музыкальный талант, человеческие и духовные качества, главным из которых была чистая и глубокая вера в Бога. Крест русского писателя тяжёл вообще, а крест национального гения, который вы несёте, тяжёл в особенности. Пусть поддержит Вас в Вашем горе сознание того, что Вы нужны миллионам российских читателей, разделяющих Вашу скорбь и возносящих искренние молитвы о душе той, которая пребывает сейчас в мире горнем. Вечная память — А. С. Соколов, министр культуры и массовых коммуникаций РФ».

«Велико горе родителей, потерявших дочь, велико горе брата, потерявшего любимую и единственную сестру, велико горе родственников всех, погибших в Иркутске. Что же делать нам, как жить дальше? Я думаю, я уверена, что наша Маруся ответила бы так: „Живите и помните“», — завершила своё скорбное слово о племяннице Евгения Ивановна Молчанова.

«…это была немалая поддержка, — вспоминал позже Распутин в беседе с Виктором Кожемяко. — Мы получили письма и телеграммы не только из России. От друзей, знакомых, но больше всего от вовсе не знакомых. От родственных душ, родственных по несчастью претерпевать всё, на что нас теперь обрекли… Выразить соболезнование, сострадание — это взять на себя часть боли и страдания другого, спасти его от разрыва сердца. Мы это почувствовали…»

Письмо Валентину Григорьевичу прислал и украинский писатель Александр Сизоненко:

«И душа, и всё во мне перевернулось трагическим известием о гибели Машеньки… Примите запоздалое моё соболезнование и сочувствие — отныне Ваше горе великое становится моим личным горем! И горем всей моей семьи. Малое утешение в китайской мудрости: „Разделённое горе — это только полгоря“. Однако хочется, чтобы Вы знали: моя душа, моя печаль — с Вами».

Автор письма добавил, что «гордится Распутиным с тех пор, когда мы ещё были великой страной». По поводу этого сожаления Виктор Кожемяко заметил в беседе с Валентином Григорьевичем: «Видите, ваше горе с неизбежностью вызывает у человека воспоминание о нашем общем горе разделённости, которому как раз исполнилось пятнадцать лет. Значит, есть тут какая-то незримая связь?» На это Распутин ответил:

«Конечно, особенно если это связь кровная, братская. Политики, не считающиеся с нею, могут иметь временный успех, но только временный. Придёт час — и новый Богдан Хмельницкий соберёт Раду и выведет свой народ из одури поклонения чужим богам. Придёт час — и устроит Господь, что за грехи свои смертные распадётся НАТО, куда теперь шумно и грубо заталкивают Украину тамошние „западенцы“. Придёт час — не устоит ВТО, куда на чужой каравай, на который, как известно, рот разевать не надо бы, устраивают Россию наши „западенцы“».

Беда семьи, беда страны

Валентин Распутин — такой художник и мыслитель, который всегда связывал человеческую трагедию (в данном случае семейную) с бедой, обрушившейся на страну. Это понимали, чувствовали все, кто хорошо знал писателя. Поэтому неудивительно, что в том же письме Александр Сизоненко писал:

«Личное Ваше горе сопряжено со всеобщим горем России. И Украины — тоже. Если у нас ежегодно убывает 400–500 тысяч человек, то в России — миллион! На сколько же нас хватит? А с телеэкранов льётся поток бесовского хохота: „Сделай мне смешно!“ „Сделай мне весело!“ От Москвы до Одессы — те же пошлые лица заказных „весельчаков“ и „остроумцев“. Хохот стоит над кладбищем так называемого постсоветского пространства. И гибель Маши, как и 124-х её товарищей по несчастью, — укор всему современному укладу жизни на нашей горемычной земле. Но за хохотом „шоу-бизнеса“ не видно и не слышно страданий не то что семей — народов! Так задумано, воплощено. В странном, бесовском, изуверском, содомском мире существуем, а не живём! И гибель Вашей Машеньки — приговор этому миру и его „устроителям“».

«Что скажете на такое, Валентин Григорьевич?» — спросил журналист, когда речь зашла о письме.

«Скажу, что наш собрат с Украины нашёл самые точные, гневные и справедливые слова в адрес правителей как у себя, так и у нас во весь пятнадцатилетний „новый порядок“. Всё верно, всё так и есть, — ответил писатель. — Празднование Нового года в очередной раз показало, что хохот над кладбищем „постсоветского пространства“ нисколько не затихает. Напротив, он становится всё отвратительней, безумней и бесстыдней. „Дьявольский хохот загремел со всех сторон. Безобразные чудища стаями скакали перед ним…“ Это из Гоголя. И это из новогодних праздничных программ на ТВ, в том числе и из Кремлёвского дворца. Это нас таким образом забавляют, чтобы легче было поживать и пожинать, как кодекс, новые ценности…»

У честных и здравомыслящих людей тогда, в 2006 году, возникли естественные вопросы: кто же, если не государство, должен отвечать за безопасность авиапассажиров? Почему десятки возникших при новой власти частных авиакомпаний, по слову писателя, «оказались не просто в корыстных, а в разбойничьих руках»? Ведь «только в Иркутске за последние годы при посадке и взлёте потерпели крушение три пассажирских лайнера. Да грузовой „Руслан“ врезался всей своей громадой в жилые дома».

Почему власть не замечала убийственных предпосылок будущих авиакатастроф, о которых с возмущением напомнил в той беседе Виктор Кожемяко:

«И эта взлётно-посадочная полоса, находящаяся в пределах города (лайнер врезался в гаражи, построенные почти впритык к ней. — А. Р.); и самолёт А-310 производства европейской авиастроительной корпорации „Эрбас“, срок использования которого, оказывается, давно истёк, но который именно потому был „по дешёвке“ взят в аренду российской авиакомпанией „Сибирь“; и, так называемый, субъективный фактор, связанный с подготовкой пилотов, в том числе к работе на технике иностранного производства — всё говорило об опасности полётов.