Страница 42 из 146
Лист всё еще оставался в Берлине. За два с половиной месяца он дал десять концертов в зале Певческой академии, одиннадцать — в здании Королевской придворной оперы[262]. Девять выступлений являлись благотворительными; в частности, доход от одного был вновь отправлен в фонд строительства Кёльнского собора. Кроме того, концерты в частных домах и при дворе. Лист также выступил в Берлине в качестве дирижера, исполнив Пятую симфонию Бетховена.
В письме от 25 января 1842 года Лист описывал Мари свой распорядок дня: «Я встаю около 9 часов. С 9 часов в течение одного или двух часов по моей комнате расхаживает человек пятьдесят. Чего хочет от меня это множество людей? Большинство — денег, одни (главным образом молодые) — просто увидеть меня, всё равно, сижу я или лежу; другие (главным образом бездельники) — иметь возможность написать обо мне в газеты. Посреди разговоров и курения я диктую (потому что писание страшно утомляет меня)… самые неотложные ответы на получаемые мною сотни и сотни писем. Составляю программы концертов, привожу в порядок нотные копии и иногда царапаю на бумаге мысли, если они у меня возникают»[263].
Даже странно, что в такой атмосфере, не способствовавшей творчеству, родился один из самых вдохновенных вокальных шедевров Листа — романс на стихи Гюго «Когда я сплю» (Oh! quand je dors), известный также под названием «Как дух Лауры». Вскоре были написаны романсы «Ты как цветок прекрасна» (Du bist wie eine Blume; вариант названия — «Как утро ты прекрасна»), «Мои отравлены песни…» (Vergiftet sind meine Lieder, вариант названия — «Смертельной полны отравой…») и «В волнах прекрасных Рейна» (Im Rein, im schönen Strome) на стихи Гейне. Видимо, воспоминания о прекрасном Нонненверте не отпускали Листа.
Двенадцатого февраля Прусская Королевская академия искусств[264] избрала Листа своим членом. При этом Берлинский университет отклонил его просьбу о присвоении докторской степени…
В последний день февраля Лист снова попробовал свои силы за дирижерским пультом; под его управлением прозвучала Пятая симфония c-moll Бетховена. А 2 марта состоялся прощальный концерт в Берлине. Триумф бы полный; завистникам оставалось лишь изливать бессильную злобу в газетных статьях. Путь Листа лежал дальше, на восток. Он, наконец, решил посетить Россию.
Лист ехал через Мариенбург, где выступил 8 марта, а оттуда направился в Кёнигсберг. 14 марта философский факультет Кёнигсбергского университета присвоил Листу ученую степень доктора музыки, что, по словам немецкого критика и публициста Карла Августа Фарнхагена фон Энзе (Varnhagen von Ense; 1785–1858), явилось своеобразной «пощечиной Берлинскому университету». В благодарственном письме Листа в адрес факультета есть весьма характерные строки: «Я повторяю, что горжусь почетным званием учителя музыки (и замечу, что слово музыка я употребляю здесь в его высоком античном значении), которым вы, высокоуважаемые господа, меня удостоили; я принимаю на себя обязательство неустанно учиться и работать»[265].
Шестнадцатого марта Лист пересек границу Российской империи. Вначале он планировал быстро миновать города Прибалтики, но по дороге пришлось концертировать и в Митаве, и в Риге, и в Дерпте[266].
В субботу 16 (4) апреля[267] 1842 года Лист прибыл в Санкт-Петербург. Дата его приезда известна и по его письму Мари д’Агу от 16 апреля, и по сообщениям русской прессы[268]. Лист остановился на Михайловской улице в гостинице купца 1-й гильдии Василия Андреевича Клее[269] (ее еще называли гостиницей Кулона)[270].
Уже на следующий день состоялось первое выступление Листа при императорском дворе — в концертном зале Зимнего дворца. «5 апреля праздновались два совокупленные в один день торжества, именно двадцатипятилетие со дня обручения Государя и двадцатипятилетие же со дня назначения его шефом прусского Кирасирского полка его имени. Празднество началось обеднею, впрочем, в малой дворцовой церкви и без торжественного выхода; затем состояло в разводе и в обеде и кончилось тем, что вечером играл во дворце, в присутствии довольно многочисленного собрания, знаменитый пианист Лист, за несколько дней перед тем приехавший в Петербург»[271], — вспоминал барон Модест Андреевич Корф (1800–1876).
Перед концертом состоялась краткая аудиенция: «…Лист представлялся императору Николаю I, который, едва выйдя в аудиенц-залу и оставив в стороне всех генералов и сановников, тут ждавших, прежде всего обратился к Листу со словами: „Monsieur Liszt, я очень рад видеть вас в Петербурге“, — и затем вступил с ним в разговор»[272]. Присутствие императора на концерте было большой милостью.
Заметим по этому поводу, что многим серьезным и глубоким искусствоведческим работам, к сожалению, не хватает «историчности» — сведений о реалиях эпохи, а историкам порой недостает понимания специфики мира искусства. При этом и «неэмоциональные» исторические монографии, и «неисторичные» искусствоведческие могут быть вполне авторитетными в своей области. Минусом в данном случае может явиться неосознанное создание различных мифов, которые впоследствии укореняются в сознании большинства тем прочнее, чем талантливее породившие их сочинения.
Результатом именно таких мифов и стали представления, с одной стороны, о «тиране и деспоте» Николае I, о «полицейском произволе», «разгуле реакции», «подавлении прогрессивного искусства», а с другой — о «пламенном музыканте-революционере», «олицетворении борьбы с проклятым царским режимом» Листе.
Мы не случайно обратились к вопросу восстановления исторической правды именно в связи с первыми гастролями Листа в России. Зарубежным биографам объективно не хватает знаний по русской истории; отечественные же историки о Листе почти не писали, а музыковеды не считали нужным выходить за рамки собственной специализации. Попробуем, наконец, соединить и примирить «разум и чувства».
Начнем с «русского полицейского произвола», всячески препятствующего свободным гастролям европейской знаменитости с помощью «ужасного» Третьего отделения в целом и не менее «ужасного» графа Александра Христофоровича Бенкендорфа (1783–1844) в частности. Обратимся к фактам. Функции Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии не ограничивались политическим сыском. Задачами этого ведомства являлись также сбор сведений, анализ положения в стране и разработка рекомендаций, включая такие аспекты, как необходимость строительства железной дороги между Москвой и Санкт-Петербургом или государственной заботы о народном здравоохранении. При этом, пишет историк А. Н. Боханов, «максимальное число служащих Третьего отделения во время А. X. Бенкендорфа составляло 32 человека. Уместно попутно заметить, что в огромной Империи в эпоху так называемой „мрачной николаевской реакции“ жандармский корпус насчитывал всего 5164 человека. И это на всю необозримую Империю, протянувшуюся от Польши до Аляски! Для чиновников Третьего отделения на дела, связанные с политическими преступлениями, приходилась лишь малая часть повседневных занятий. Ежегодно сюда поступали тысячи прошений, каждое из которых подлежало рассмотрению. В отдельные годы этот показатель далеко превышал десятитысячный рубеж»[273]. В свете вышесказанного довольно абсурдным выглядит предположение, что за приехавшим музыкантом устанавливалась и безостановочно велась какая-то особая слежка. За всеми иностранцами, пребывающими в Российскую империю, устанавливался надзор для обеспечения безопасности государства и защиты интересов его подданных[274]. Лист не был исключением из общего правила.
Что касается самого «царя-тирана», то стало уже традицией изображать его «могильщиком русской культуры», «черствым и ограниченным солдафоном», лучшей музыкой для которого являлись военные марши. На деле же Николай I в юности получил добротное музыкальное образование, играл на нескольких инструментах, прекрасно танцевал, тонко чувствовал церковную музыку и иногда пел в церковном хоре. Особое место в музыкальных пристрастиях монарха отводилось русской музыке, он высоко ценил (и тому есть документальные свидетельства) оперное творчество М. И. Глинки, особенно «Жизнь за царя» и «Руслана и Людмилу». Европейское искусство царь не слишком жаловал, и творчество Листа действительно оставило его равнодушным, в отличие от императрицы Александры Федоровны, слушавшей игру виртуоза неизменно «со слезами на глазах» и всячески ему покровительствовавшей. Но в данном случае речь идет лишь об эстетических разногласиях.