Страница 4 из 13
Иногда, когда бойцы отдыхают, они пробуют свои силы в беге наперегонки. Капитан с трудом поспевает за командиром роты: как никак у капитана Тиквадзе нет такого стажа, как у Симаченко. Струйки пота сбегают по его впалым, щетинистым щекам, но капитан бежит упрямо вперед.
Однажды они увлеклись и не заметили, как пошли по нетронутому ещё насту к берегу узкого залива. Их заметил с гребня горы немецкий наблюдатель, и сразу же, отрезая им дорогу назад, стали квакать на озере мины. Симаченко вздрогнул и круто забрал вправо:
— Не торопись, дружок, все мы по графику ходим, — спокойно сказал ему Тиквадзе. Его голос заглушили разрывы мин.
Симаченко сделалось сразу очень легко. Он любил после повторять эти слова капитана: «все мы по графику ходим», — и они помогли ему воспитать в себе пренебрежительное отношение к возможной смерти.
Бураны и вьюги заметали лыжни на озере, батальон прокладывал их снова, но уже многим из бойцов хотелось выйти поразмяться подальше, на деле попробовать свои силы. Стоило, однако, спросить у Тиквадзе, когда же это будет, он многозначительно отмалчивался.
А вот сегодня после обеда капитан вызвал Симаченко к себе в штаб. Переступив порог землянки, тот отрапортовал прибытие, и Тиквадзе, поглядев на него пристально и с некоторой усмешечкой, сказал:
— Насколько мне помнится, дорогой, ты однажды просил у меня разрешения побывать в медсанбате?
— И не однажды, а трижды, товарищ капитан!
— Тем более. Я могу разрешить тебе эту прогулку. Только с одним маленьким условием. По соседству с медсанбатом в полку лежит для нас бельё. Его надо получить и доставить к нам. Ночью завтра, быть может, в путь-дорогу тронемся.
— Сколько пар получать?
— На весь состав. Бери наряд. Но имей в виду, белье это особое, медицинское. Как наденем его после бани, ни одна вошь на теле не усидит. Две недели вши будут бегать от нас как проклятые. Так врач мне сказал. А нам, понимаешь, того и надо. Далеко пойдём. Мыться не придется, спать на снегу придется, гигиена должна быть заранее предусмотрена. Белье получишь, пожалуйста, устраивай свои личные дела. Восемь часов тебе хватит?
— И останется.
— Значит, так и договорились. В 2.00 — ты возвращаешься в батальон. Удачи!
Уезжая на открытом грузовике вместе со старшиной за пахучим бельём, Симаченко радовался тому, что наконец его рота пойдёт в операцию. Уж больно засиделись они в своих землянках, вдали от передовых.
Ему было приятно также, что наконец-то он сможет повидать свою землячку — медсестру из Ленинграда, с которой вместе переносил он раненых летом прошлого года, ожидая переезда через залив.
Вскоре после неудачного рейса в санитарном поезде, когда Тамара заявила Карницкому, что ее убили, она поработала немного на юге фронта, а потом ее послали сестрой в медсанбат дивизии, в которой служил Симаченко.
Однажды они встретились у шлагбаума, где переправа через реку, и Симаченко сперва даже не узнал Тамару. В дублёном белом полушубке, в меховой шапке, она была строгая и важная, не то что летом. Лицо её осунулось, каштановые волосы для удобства были подстрижены, но глаза оставались такими же зеленоватыми, слегка удивлёнными, и метинка на переносице в мороз обозначилась яснее.
Они шли по мурманской дороге до развилки медленно, пожалуй, даже слишком медленно, стараясь наговориться за всё время, что не виделись. У развилки, прощаясь, Тамара сказала:
— Зашли бы когда-нибудь на огонёк. Соседи мы с вами!
Но со времени этой встречи прошло два месяца, а Симаченко всё никак не мог вырваться проведать Вишнякову.
Как-то, интересно, встретит она его сейчас? А может, забыла вовсе? Или перевели ее куда в другое место?
...Бельё получили, когда уже стемнело. Пропитанное особым мылом «К», оно не то что попахивало, но прямо-таки воняло всеми запахами дезинфекций, какие только существуют на свете. Симаченко подумал, что теперь противник легче всего сумеет обнаружить батальон по запаху. Старшину с бельём и машиной Симаченко отослал в батальон, а сам отправился на розыски Тамары.
Было очень хлопотно блуждать от одной землянки к другой по узенькой скользкой тропиночке и расспрашивать, где живут сёстры. Он чувствовал себя довольно-таки неловко. Ну, кем ему, в конце концов, приходится Тамара? Ни сват, ни брат. Случайная знакомая. И больше всего он опасался, чтобы не застать её в обществе товарок.
Землянки были разбросаны по всему склону горы, и пробраться к ним было тяжело. Все одинаковые, засыпанные сверху снегом, лишь выходы из них разные: у одной сенцы, возле другой тянется особый коридорчик, выложенный из кирпичиков дерна, чтобы не задувало. Сквозь глыбы снега, покрывающие настил одной землянки, донеслась музыка патефона.
«Отвори поскорее калитку...» — пела актриса, но Симаченко повернул круто назад, подальше от ее голоса.
«Отвори поскорее, как же, — подумал он про себя, спускаясь вниз. — Откроешь калиточку в землянку, а там либо комбат живет, либо комиссар. Спросят, зачем пришёл?»
Цепляясь руками за низкие березки, скользя и петляя, Симаченко сбегал по скользкой тропинке все ниже, пока, наконец, запыхавшись от быстрого бега, не задержался у длинной брезентовой палатки, натянутой у подножья горы. Оттуда, выпуская на улицу лучик света, выбежала женщина в тулупчике.
— Сестрица, помогите мне найти Вишнякову, — взмолился Симаченко.
— Она здесь, в перевязочной, — указывая на противоположную палатку, сказала женщина.
Перевязочная была разделена простынями на две половины: маленькую прихожую, где висела одежда, и помещение, где собственно и перевязывали раненых.
— Больно, сестрица, ой, больно... — послышался из-за простынь чей-то жалобный мужской голос.
— Экой вы нежный, — услышал Симаченко мягкий грудной голос Тамары. — Ну, видите — вот и все. Присохло немножко, оттого и больно. Перевяжу, и легче станет.
Симаченко кашлянул.
Ему не хотелось одному долго сидеть в этом предбаннике, за простынями.
Оттуда выглянула Тамара. Белая шапочка с крестиком еще больше оттеняла её вьющиеся каштановые волосы. Она держала зажатый пинцетом и облитый зелёным риванолем бинт. Симаченко стоял в полумраке, и Вишнякова со света не узнала его.
— На перевязку?
— Да как вам сказать, сестрица, — протянул Симаченко.
— Ах, это вы, пропащий? — узнавая лейтенанта, весело сказала Вишнякова. — Минуточку посидите, я перевяжу сейчас, и мы поболтаем.
Симаченко сел на скамеечке под мягкой стеной палатки и видел оттуда, как Тамара перевязывала раненому руку. Неслышно ступая по дощатому полу, в коротко обрезанных валенках, она брала щипцами из стеклянной банки то марлевые подушечки, то бинтики. Движения её были легкие и осторожные. Симаченко заметил, что у Тамары стройные ноги в хороших бежевых чулках. Должно быть, ей очень шло гражданское платье.
— А я думаю, где это мой земляк затерялся? Думала, может на другой фронт перевели... — сказала она Симаченко через перегородку.
— Да все никак оказии не было. Сегодня, наконец, отпросился, да и то поручение попутно тут одно выполнил.
— Ну, вот и все, Чернобровкин, — трогая раненого за плечо, сказала Тамара, — а еще кричать вздумал! В палату довести, или сами доберетесь?
— Ноги-то у меня целые, сестрица, конечно, сам дойду, — сказал Чернобровкин и, вставая, длинный, стриженый, в коротком сером халате, заслонил собою свет лампы. Держа раненую руку полусогнутой, будто он собирался кого-то взять под ручку, раненый вышел на улицу.
Постучав немного сосочком умывальника в углу, она вытерла руки полотенцем и, подойдя к Симаченко, поздоровалась.
— Вы на лыжах сюда забрели?
— На машине.
У входа послышалось легкое поскрипывание сапог.
Лицо Тамары сделалось внимательным, потом она вскочила, с нею вместе инстинктивно приподнялся и Симаченко.
В перевязочную вошёл среднего роста худощавый человек с лицом монгольского типа, с остро выпирающими скулами и строгим пронизывающим взглядом, в котором, казалось, никогда не найдется места ни для улыбки, ни для теплого, приветливого выражения.