Сентиментальная повесть

Синельников стал нервно ходить по комнате. Огурцов следил за ним настороженным взглядом.

— Курить у вас есть что? — резко остановится Синельников. Огурцов быстро поднялся на ноги.

— Представьте, какая удача! — угодливо улыбнулся он, направляясь к комоду. — Имеется недурной табак. Харбинский, фирмы Лопато... Вот, курите!..

Он подал Синельникову пачку табаку, разыскал спички, пододвинул пепельницу. Синельников, кроша на стол табак, скрутил толстую папиросу и жадно закурил. Закурив, он уселся на старое место. Несколько минут оба молчали. И когда Калерия Петровна появилась с тарелками и стала накрывать на стол, а Огурцов достал из какого-то потайника бутылку водки, Синельников, быстро охватив все это внимательным взглядом, уже не отказывался от приглашения пожаловать к столу.

Наливая первую рюмку, Огурцов широко улыбнулся:

— Давайте за наше хорошее знакомство!

Синельников поднял свою рюмку и скривил зло губы.

— Можно и за это.

Огурцов любезно ухмыльнулся.

Несколько раз после этого Синельников наведывался к своей бывшей жене. И каждый раз он становится все мягче и добродушней. Но чем приветливей и обходительней казался он, тем испуганней делалось лицо Калерии Петровны, и она облегченно вздыхала, когда двери закрывались за Синельниковым.

Однажды он пришел в отсутствие Огурцова. Узнав, что последнего нет дома, он явно обрадовался.

— Это прекрасно, что ты одна! — прямо заявил он Калерии Петровне.

— Владимир Иннокентьевич скоро придет... — неуверенно сообщила Калерия Петровна.

— Ну, мне времени хватит! — расхохотался Синельников. — Я в каких-нибудь пять минут... Что он у тебя за тип? Спекулянт, как это нынче называется, или просто вор? А?

— Александр Викторович!.. — обиженно начала женщина, но Синельников остановил ее:

— Со мной тебе нечего церемониться... Кажется, люди свои!.. А я вижу сразу птицу по полету. Цена твоему Володеньке грошовая! Да ладно! Не в нем дело... Сказки, ты с ним надолго? Прочно?

Калерия Петровна сжалась.

— Я не понимаю этого вопроса... — тихо уронила она.

— Что ж тут непонятного? Я ясно спрашиваю: эта связь у вас прочная или так, на некоторое время?

— Мы с Владимиром Иннокентьевичем живем как настоящие муж и жена... — тверже оказала Калерия Петровна. — Я от него уходить не собираюсь.

— А он?

— Мне кажется, что он тоже...

— Та-ак, — Синельников потер ладонью плохо выбритую щеку. — Кстати, где у тебя этот харбинский табачок? Угости, очень курить хочется!

Калерия Петровна суетливо порылась в комоде и достала табак.

— Табак неплохой, — удовлетворенно заметил Синельников, делая первую затяжку и нагоняя на себя ладонью ароматный дым. — В самом деле, неплохой... Ну-с, значит, ты в прочности связи уверена? Это недурно. Это я одобряю... Знаешь, ты мне можешь оказать услугу!

Калерия Петровна пугливо насторожилась.

— Ты не бойся! — усмехнулся Синельников. — Большой жертвы я от тебя не потребую. Дело всего-навсего в легоньком, так оказать, товарообмене. Ты мне должна на время... заметь: на время!.. достать некоторые документы твоего Володеньки, а я за это даю тебе вечное прощение и тому подобное... Понимаешь?

— Мне непонятно... — бледнея и облизывая сразу пересохшие губы, почти шопотом сказала Калерия Петровна. — Мне непонятно... в чем дело?.. зачем?..

— Тут понимать много нечего. Я уезжаю... Далеко. У меня не все бумажки в порядке... Кой-какие документики твоего Володеньки могут меня выручить. К нему обращаться я не стану, да он вовсе и не должен знать об этой комбинации... А документы через пару недель будут тебе возвращены в полной исправности... Ну?

Видя, что Калерия Петровна молчит в напуганном раздумьи, Синельников наклонился к ней и глухо произнес:

— Ну, а если дело идет о спасении моей жизни? А? О спасении жизни?..

Калерия Петровна вздрогнула и слегка отшатнулась от Синельникова. Потом вздохнула. И шопотом:

— Я не знаю... Как же это?..

— Очень просто!.. Ни ему, ни тебе от этого никакого ущерба не будет. А я выплыву!.. О, мне только бы выбраться теперь отсюда!

Он наклонился над Калерией Петровной:

— Поможешь? Да?

Калерия Петровна закрыла лицо руками.

— Ты мне был когда-то дорог... — шопотом призналась она. — Я тебе за многое благодарна, Саша... Я постараюсь...

Годы текли для Калерии Петровны все утомительней и тягостней. Сначала жизнь не казалась ей плохой. Она носила изредка на толкучку, на «манчжурку» кой-какой скарб, и они этим неплохо кормились. Но когда барахлишко, как выражался Огурцов, сгорело, стало туго. Огурцов устроился на какую-то работу. И сразу же после этого он стал относиться к Калерии Петровне как-то свысока и пренебрежительно. И женщина порою, в отсутствии мужа, подбегала к зеркалу и рассматривала свое лицо. И видела: вокруг глаз, как паутинки, намечались морщины, шея отяжелела, кожа стала грубоватой, потускнел прежний легкий и нежный румянец. Подкрадывалось предчувствие, предвестие старости. Только глаза еще хранили очаровывающую томность и могли еще манить.

Калерия Петровна вздыхала, заламывала руки. А то кидалась к комоду, где хранились скляночки, флаконы, банки, — начинала притираться, мазаться всякими пахучими мазями, пудрилась, красилась. И потом встречала Огурцова кокетливая, благоуханная, задорная. Тот оглядывал ее и насмешливо щурил глаза.

О Славке Калерия Петровна вспоминала часто. Но вспоминала как-то мимоходом, вскользь, неглубоко. Эти воспоминания о сыне обострялись в ней в те мгновенья, когда она встречала на улице, на базаре беспризорников, когда чья-нибудь грязная ручонка зацепляла ее сумку, или когда ребячий голос произносил матершинную брань. Тогда Калерия Петровна обжигалась тоскою, приходила домой, бросалась на кровать, зарывала голову в подушки и плакала навзрыд.

Года через два после того, как Славка убежал из дому, Калерия Петровна, в один из приступов мимолетной тоски по мальчику, натолкнулась на цыганку-гадалку. Она затащила ее к себе, усадила возле себя и приказала:

— Погадай о потере!..

Цыганка обежала пытливым, бегающим взглядом комнату, вгляделась в Калерию Петровну и заявила:

— Коли, голубушка моя, потеря твоя золотая, клади на эту руку золотую вещь, коли серебряная, клади серебро!..

Калерия Петровна тоскливо затрясла головой:

— Ни серебряная, ни золотая!

— Ага! — сообразила цыганка и широко улыбнулась. — Об любви воздыхаешь, красавица!.. Об человеке!.. Я и про человека погадаю, про него всю правду скажу... Кажи ручку золотую свою, распрекрасную. Кажи!..

И, уцепив грязной, морщинистой рукою наманикюренные пальцы Калерии Петровны, она стала болтать скороговоркой всякий вздор. А Калерия Петровна жадно слушала ее и старалась отыскать в этом потоке слов какую-то правду, какую-то надежду.

Цыганка ушла. У Калерии Петровны рассеялась ее тоска по Славке. Калерия Петровна вернулась к действительности, к заботам о сегодняшнем дне, к страху о приближающемся увядании, к опасениям, что Огурцов может ее бросить.

Еще реже, чем о Славке, Калерия Петровна вспоминала об Александре Викторовиче. А когда вспоминала, то ощущала безотчетный страх. Казалось бы, что бояться ей нечего. Вот ведь поступил с ней тогда Синельников, по ее мнению, благородно: вернул документы Владимира Иннокентьевича, так-что тот никогда и не узнал, что они сослужили кому-то неведомую службу. Но страх этот гнездился в ее сердце. И оттого она старалась гнать от себя воспоминания о первом муже...

Годы текли для Калерии Петровны, между тем, утомительно и тягостно.

Жизнь кругом развертывалась непонятная и странная. Эта жизнь была настолько странной на взгляд Калерии Петровны, что однажды и Огурцов, Владимир Иннокентьевич, второй ее муж, заговорил как-то по-новому.

Он вернулся с работы возбужденный и с новым блеском в глазах.

— Дают командировку! — заявил он. — Поеду месяца на полтора в глушь, в тайгу... Начинают меня, понимаешь, ценить!.. Ты не беспокойся!