Гармонист

Сдавленный в грузовике шахтерами, ощущая на каждом толчке прикосновение крепких, горячих тел товарищей, Никон чувствовал, что все они, эти, даже еще вчера незнакомые с ним рабочие, теперь ему близки и желанны.

И пришло это все так просто и неожиданно.

После обеда участники воскресника снова принялись за работу. Никон подошел к гармони, но взглянул на вскарабкавшихся на крышу, на хлопотливо и деловито возящихся возле постройки шахтеров и колхозников и вспыхнул. Внезапно ему показалось, что ведь стыдно и неловко сидеть в стороне и играть на гармони в то время, как другие работают. И он быстро подошел к работающим.

— Ты что же не играешь? — обернулся к нему Зонов.

— Я работать хочу! — слегка покраснев, заявил Никон.

— Да ты ведь и так работаешь! — без всякой усмешки возразил Зонов. — Нам под твою музыку орудовать способней!.. Спроси вот ребят!

— Верно! Верно, парень!.. Куда веселее и способнее! — подхватили шахтеры. А прежний старик колхозник, который приглашал к столу, наклонил немного на бок голову и убежденно подтвердил:

— Уж куды легче!.. Вроде, как на прогулке!

— Играй, играй, Старухин! Слышишь, народ доволен!..

— Нет, я поработаю! — настаивал Никон. — Мне охота...

— Ну, лезь, если охота...

Ему дали лопату и показали, что надо делать. С жаром принялся Никон за несложную работу. Никогда он еще так не увлекался трудом. И никогда труд не казался ему таким легким и приятным!

Но шахтеры не позволили ему долго работать. Кто-то окликнул его:

— Старухин! дружок! Слышь!

— Что? — обернулся он на зов.

— Да ты возьми гармонь! Возьми!.. Сыграй! Что-то не так споро у нас дело выходит! Подбодри нас!..

— Подбодри, подвесели, парень!

— Да мне тут сподручнее...

— Вали, вали, Старухин! Сыграни опять для общества!

Почувствовав, что его просят играть искренно и горячо, Никон подчинился охотно просьбам товарищей. И вот снова — они работали, а он играл песню за песней, и было весело и легко и ему и всем остальным...

Грузовик встряхивало на ямках и ухабах. Шахтеры валились друг на друга, мяли один другого, хохотали. Никон бережно охранял свою гармонь. Ранний вечер падал освежающей прохладой. По-новому, не как днем, пахло истомленными травами и тянуло легким дымком. Пыль клубилась за машиной тяжело и неугомонно. На западе догорала золотом и пламенем вечерняя заря.

— Как, Старухин, — крикнул Зонов, — хорошо провели выходной!

— Хорошо! — от всей души согласился Никон.

— Вот видишь!

— Вижу... — неуверенно улыбаясь, согласился Никон. Он почуял в словах Зонова упрек, но не обиделся и не потерял своего хорошего настроения.

Машина выехала на ровную, на трактовую дорогу. Шахтеры устроились удобнее и кто-то предложил:

— Давайте, ребята, споем!

— Давайте!

Сначала запели неуверенно и немного вразброд сибирскую бродяжью: «Славное море, священный Байкал». Песня вырвалась пока еще робко и как бы ощупью. Но Никон во-время развернул гармонь и дал тон. И за ним запели другие согласно и ладно. Заглушая рокот и взрывы машины, песня налилась силой и поплыла широко и неукротимо над тихими полями, над белеющей дорогой, над ярким лучом автомобильных фар.

Потом, за сибирской, полились другие песни. Зазвенела комсомольская. Заволновалась радость в песнях. И радость эта чем дальше, тем росла и крепла.

Так с громкой песней въехали они в поселок и понесли по затихшим и успокаивающимся улицам неугомонную свою бодрость, свою молодость, свою хорошую радость.

33

После этого воскресника у Никона установились новые отношения с товарищами по работе. В забое, несмотря на то, что никто оттуда не был в колхозе, заговорили о поездке Никона и об его участии в работе.

— Весело, сказывают, на воскреснике было? — спросил забойщик у парня.

— Весело! — тряхнул головой Никон.

— С гармошкой ездил? Играл там?

— Играл.

— А работали другие? — насмешливо вставил коногон.

Никон вспыхнул. Но не успел он резко и обидчиво ответить коногону, как забойщик внушительно оборвал насмешника:

— Он тоже работал... А окромя, ты думаешь, он гармошкой-то зря там орудовал? С пользой!

— Под музыку работать вольготней и неприметней, — согласились остальные. Коногон сконфуженно поправился:

— Я ведь так это, не по злу!

— То-то, что не по злу!

— В другой раз давайте, товарищи, и мы в подшефный подадимся! — предложил забойщик. — Работа там найдется. Вот скоро уборочная подойдет, каждая пара рук дороже золота!

— Записываться надо, что наша очередь подошла.

— Запишемся.

Забойщик, ловко откалывая глыбу сверкающего угля, приостановился и посмотрел на Никона:

— И ты, Старухин, непременно с нами. Завернем под музыку, чтоб на большой!..

— Я с удовольствием, — согласился Никон.

Еще лучше себя почувствовал и совсем высоко поднял голову Никон в тот день, когда Зонов при всех обратился к нему в раскомандировочной с неожиданной вестью:

— Подшефные колхозники письмо благодарственное, Старухин, нам прислали, про тебя там строчка подходящая есть...

— Какая? — встрепенулся Никон.

— Обижаются... — лукаво прищурился Зонов.

— За что?

— Да пишут, мало гармонист нас потешал, приезжайте еще. На уборочную зовут и непременно, чтоб с музыкой, с тобой, значит!

Вспыхнув от удовольствия, Никон опустил глаза и неуверенно протянул:

— Я, может, на уборочной с гармонью мешать стану...

— Ну, с толком если, так, наоборот. Когда и поиграешь, а когда и в работу впряжешься... С толком надо!..

После этого сообщения Никон долго ходил гордый и самодовольный. Он опять воспрял духом, как когда-то на Владимировских копях, где кой-кто из ребят баловали его кличкой артиста и раздували в нем самомнение и преувеличенную гордость. Засыпая после рабочего дня, он строил всякие планы, в которых работа, шахты, уголь и шахтеры отодвигались куда-то в туманную даль, а вместо них появлялось что-то новое, неопределенное и неясное, но приятное ему, Никону, возносящее его высоко над многими людьми и делавшее его каким-то героем.

Эти гордые мечты кружили Никону голову. Но порою их пронизывало досадное и ненужное воспоминание о Баеве, и становилось тоскливо и холодно.

Баев поправлялся. Рана, которую нанес ему железным болтом Покойник, в конце концов оказалась несерьезной. Удар оглушил шахтера, череп в одном месте был пробит, но сильный и выносливый Баев быстро справился с потерей крови и потрясением и, придя в сознание, начал стремительно и жадно итти на поправку.

— Ну и натура! — восторгался врач. — Прямо против всякой медицины прет!

Против всякой медицины попер Баев и с нетерпением дожидался выписки из больницы. О Покойнике он говорил без всякой горечи и только удивлялся:

— С чего это он меня шарахнул? Вот оказия!.. Никогда он горячим не был. Все вроде с прохладцей. С чего же это он?.. Неужели водка его одолела?

Баеву напомнили, как он выступал на собрании и срамил дядю. Но шахтер мотал головой:

— Не-ет! Его этаким прошибить нельзя было! Он внимания никогда не обращал на разговоры. Кожа у него толстая. Не проткнешь словесным шилом!

— Может, кто научил его. Пьяного уговорили, вот он и сотворил...

— А кому надо было уговаривать? Для какой надобности?

— Кто их знает? Кого-нибудь ты, Баев, этак же поддел, а тот и сомусти родного дядю твоего.

— Не может быть! — не соглашался Баев. — Никак этого не может быть!

— Все может быть! — настаивали собеседники Баева. — Вот полеживаешь же ты теперь с починенной головой! Скажи спасибо, что на-совсем не укокали!

— Ничего не понимаю! — недоумевал Баев. Прекращал спор и задумывался.

И однажды кто-то произнес имя Никона.

34

Покойник сидел под арестом и тосковал.

На первом допросе, когда его спросили, за что он поранил своего племянника, он уныло и растерянно ответил: