Ритуал

Долгое время он сидел между сыновьями, обложившись оружием и вслушиваясь в призрачную тишину.

Ничто не шевелилось.

Наконец, когда прозвучало высвобождающее уханье совы, Жан понемногу расслабился. Ой разжег небольшой костер, разогнавший подкрадывающиеся к поляне тени. И лишь тогда повернулся к тому месту, где труп первого оборотня ждал, чтобы его осмотрели.

И замер. В луже крови лежало…

…туловище человека! Блики пламени играли на краях разверстых ран; Шастелю было видно, как поблескивают белым осколки черепа. В смерти зверь покинул его, оставив по себе изнуренного мужчину добрых шестидесяти лет.

Лесника передернуло. Ему противно было приближаться к трупу. Но разумно ли оставлять его тут? Кто поверит, что этот немощный старик при жизни был бешеным чудищем? Собравшись с силами, он оттащил мертвеца туда, где ручеек разливался в речушку, и там лесника стошнило в темную воду. После он сидел и смотрел, как течение уносит останки оборотня. Их где-нибудь прибьет к берегу, далеко от Виварэ и еще дальше от Жеводана. Пусть там он обретет покой.

Вернувшись к сыновьям, он накалил в пламени костра клинок охотничьего ножа и раскаленным железом прижег раны Антуана и Пьера. Пусть зачаток волка, или что там еще в них проникло, погибнет от жара.

Никто не должен узнать, что на самом деле произошло в этом лесу. Раны его сыновьям нанес крупный волк — вот что он расскажет Бофору и остальным. Подходящего зверя он подстрелит по дороге домой в Жеводан. Самое главное сейчас — как можно скорее покинуть эти проклятые места, где творит разбой существо, присланное, по всей видимости, из ада. Не иначе, пещеры в горах Виварэ ведут прямиком в царство дьявола.

Глава 2

Он наблюдал за незнакомкой из тени чудовищной модернистской инсталляции. Как и полагается старым нефтяным бочкам, эти воняли — искусство с неприятными побочными эффектами.

Девушка стояла перед мрачной картиной, чуть склонив голову вправо, длинные светлые волосы падали ей на плечи, укутанные темно-коричневым пальто. Из-под него выглядывал подол черной юбки и байкере кие сапоги. Она привлекла его внимание, потому что, в отличие от прочих взбудораженных гостей вернисажа, не двигалась. Она давала картине на себя воздействовать: воплощение одиночества и поглощенности.

Мир вокруг нее пребывал в погоне за бутербродами, чокался бокалами, поздравлял сияющего куратора выставки с удавшимся вернисажем и накладывал полные тарелки закусок. Всеобщее опьянение.

Словно в замедленной съемке, она сдвинула голову, отступила на шаг и уронила светлую гриву влево. Она застыла, он застыл, и каждый по-своему созерцал предмет своего интереса.

Наконец он не смог больше выдерживать вони нефти, кроме того, ему не терпелось открыть охоту. Приблизившись к ней, он старался не ступать слишком тихо, чтобы ни в коем случае ее не напугать. Испуганная дичь убегает.

Ему сразу пришло в голову, как хорошо от нее пахнет. Аромат шампуня был вполне сносный, духами она не пользовалась, и потому его чувствительный нос улавливал лишь ее собственный запах, чистый и не подделанный.

Еще через несколько шагов он очутился рядом с ней и сделал вид, будто интересуется исключительно произведением искусства, а никак не ей самой.

Девушка повернула к нему худое лицо, в котором немодно модные очки подчеркивали васильково-голубые глаза. На ней была темно-красная тонкая шелковая блузка, и ничего под ней. Ткань открывала грудь во всех соблазнительных деталях. Ей было не более двадцати трех лет. Хороший возраст.

Она тут же снова отвернулась, краткий осмотр оказался не в его пользу.

— Хорошо, что вы не заталкиваете в себя бутерброды, — сказал он в пустоту, словно разговаривал с картиной. — По меньшей мере, нашелся хоть кто-то, кто смотрит выставку.

— Я слежу за фигурой, — отозвалась она, явно раздраженно. — Иначе бесплатно меня пускать не будут. И не спрашивайте, часто ли я тут бываю. Я просто зашла погреться. Мой туберкулез еще не вылечен, и мерзкая погода на улице — яд для моих легких.

Она закашлялась и, достав из кармана пальто платок, прижала его к губам, а после показала ему. Большое красное пятно.

— Открытый туберкулез? — Он усмехнулся. — Знаете, после первой вашей фразы я принял вас за проститутку. Но потом вы чуть переиграли. А пятно заранее было на платке. Красное вино? Вишневый сок?

— Давайте выражусь понятнее: меня разговоры не интересуют. Пойдите съешьте бутерброд, — холодно посоветовала она, заталкивая платок в карман.

— Не выйдет. Я слежу за фигурой, иначе женщины меня любить перестанут.

Блондинка рассмеялась и все-таки повернулась к нему, чтобы рассмотреть внимательнее. Его самонадеянное замечание разбудило ее любопытство. Он знал, что она видит: молодой человек под тридцать, высокий и хорошо тренированный, с черными волосами почти до плеч. На нем были черные кожаные штаны, черная рубаха с защипками и длинное белое пальто из лаковой кожи; на ногах — белые сапоги со шнуровкой и стальными накладками на носках. Несмотря на то что брился он всего четыре часа назад, на щеках у него уже проступала щетина, от которой, впрочем, отвлекала бородка клинышком и бакенбарды, подчеркивающие выразительное мужественное лицо. Поправив очки, он улыбнулся девушке и спросил:

— Близорукость или дальнозоркость?

— У меня или у вас?

— У вас.

— Близорукость. Одна и четыре десятых и одна и девять десятых диоптрии, плюс искривление роговицы. Сможете такое побить?

— Близорукость. Две и одна десятая и две и три десятых диоптрии. Но никакого искривления роговицы, — он с сожалением поморщился. — Зато легкий дальтонизм.

— Бедняга. Тогда вас не смутит сочетание ярко-желтой блузки, коричневого пальто и зеленой юбки.

— У меня легкий дальтонизм, а не полный кретинизм.

В этот раз она расхохоталась.

— Вот теперь вы и впрямь испортили мое плохое настроение. А ведь картина как раз вогнала меня в чудненькую депрессию. — Она протянула ухоженную руку. — Я Северина.

— Псевдоним, надо думать? — Взяв мягкую руку, он ее пожал. — Эрик.

— Я не художница.

— Я имел в виду проститутку.

Северина весело подмигнула.

— Мы все шлюхи, Эрик. Каждый, кто делает свою работу и получает за это деньги, шлюха.

— И какая у вас профессия?

— Да особо никакой. Я изучаю современное искусство и помогаю на кафедре. — Отпустив его руку, она указала на картину, где среди черных пятен проглядывало несколько белых полос и одна красная, все они хаотично пересекались на черном фоне. — Пугает, что порой современные художники переносят на холст.

— Вот как? — Кивнув, Эрик подошел совсем близко к картине и для пробы положил на нее ладонь. — Строго говоря, это не холст. — Он ткнул пальцем, материал поддался и заходил ходуном. На него уже начали оборачиваться, перешептываясь, другие посетители. Кто-то указал на них куратору, и тот побледнел. — Похоже на полиэтилен.

Северина взглянула на него с любопытством.

— Хотите попробовать себя в роли осквернительницы модернизма?

Светло-карие, почти янтарные глаза с черным ободком не отпускали девушку. Северине казалось, будто темный ободок в них лишь с трудом удерживает бешеную желтизну. Стоит ей найти лазейку, она тут же выльется в глазное яблоко.

— Скажите, Северина, что плохого в этой картине? Почему она кажется вам дерьмовой?

Она подошла ближе.

— Выглядит ненастоящей. За ней ничего не стоит. Шимпанзе рисуют лучше.

Эрик поскреб ногтем краску. На натертый паркет галереи посыпались черные чешуйки.

— А если художника интересовала не картина, а сам акт творения? На мой взгляд, это просто результат встречи художника с чистой поверхностью. Таков абстрактный экспрессионизм. — Он похлопал по картине. — Но вы правы, картина действительно дерьмовая.

Неожиданно Эрик схватил раму и поднял ее с крюка на стене, а после швырнул на пол и обеими ногами прыгнул в самую середину. Потом вдруг протянул руку: